А потом? В момент капитуляции?
Генерал пожал плечами:
Он находился на левом берегу реки. Невозможно было не увидеть в то последнее утро, что лагерь умирает. Он мог спуститься к нашей линии. Когда вьетнамцы его нашли, они об этом не подумалив траншее, полной убитых, были и другие офицеры. Мы когда мы в конечном итоге столкнулись с ним, то, естественно, решили, что его взяли в плен два месяца назад. Он сказал, что убежал в джунгли и прятался там несколько недель, прежде чем его снова взяли. В этом не было ничего невероятного. Генерал замолчал и откинулся на спинку кресла. Я вас не утомил своими военными воспоминаниями, месье Ван дер Вальк?
Это именно те часы, те минуты, которых мне недоставало. Без них я никогда не смог бы и надеяться выяснить, что произошло с Лафорэ и Эстер Маркс.
Эстер Маркс! Его тон не был сентиментальным, скорее полным снисходительности. Той снисходительности, которой не было перед лжесвидетельством в пользу Эстер. Я хорошо помню ее в Ханое. Тоненькая энергичная малышка, сплошные нервы и мускулы, ничего не боялась. Мы слышали потом, что в Ханое она направилась прямиком к генералу и настойчиво просила разрешить ей высадиться в лагерь на парашюте с бутылкой виски для нас под блузой. Жевала жвачку. Я вспоминаю ее, когда вижу ту девушку, лыжницу с ослепительно белыми зубами и непокорными волосами, как там ее зовут?
Ани Фамоз.
Да, ее. Генерал задумался: он снова был мальчишкой.
А Ван дер Вальк был доволенэто была его любимая лыжница.
Вы понимаете, конечно, что правосудие по отношению к Лафорэ не было совершено.
Генерал внезапно прекратил предаваться воспоминаниям юности, и комиссар сразу вспомнил маленькую шутку, услышанную за чашкой кофе в Клермон-Ферране. Недожаренный бифштекс и живой лев
Мне нет никакого дела до правосудия. Моя задачапобеждать. Все, что мешает солидарности моих людей, я отвергаю, вырываю с корнем. Правосудия не существует. Мы рассуждаем о нем а его хоть кто-то когда-нибудь видел? В западных фильмах и в романах Виктора Гюго.
Вы сами сказали, что солидарность при наступательной операции была нарушена.
Люди устали и были сбиты с толку. На Ланглэ лежит вина за то, что он не выбрал другое соединение. Вы неправильно поняли. Те же формирования, которые потерпели неудачу на «Габриэль», несколькими днями позже приняли участие в блестящей контратаке на западе. Они отбили и заняли «Гюгет». И удерживали позиции на «Эльяне» до самого последнего дня.
Какие причины могли заставить человека сломаться? Я спрашивал себя об этом много раз. Вьетнамская артиллерия? Она, безусловно, очень способствовала тому, чтобы ослабить и подорвать наш дух. Вы скажете мне, что и у других офицеров случались нервные срывы под шквальным огнем, и я отвечу, что они командовали формально. Вы скажете мне, что сам Кастри, известный как человек храбрый и решительный, потерял или казалось, что потерял, что одно и то же, свою волю и способность принимать решения. Кастри был опытным командиром, прекрасно воевавшим на открытом пространстве, и одной из самых ужасных ошибок было запереть его в той яме. Мы были брошены в этот ночной горшок, чтобы оставить там свои шкуры да. Сегэн-Паззи, я сам и кавалеристы тоже.
Но Кастри он был там, чтобы стать генералом. Что, между прочим, и произошло. Все мы были повышены в званиях. По представлению некоторых политиковэто способ поднять наш моральный дух. Звание! Да мы не носили никаких знаков отличия; солдаты и офицеры жили и умирали одинаково. Званиеэто что-то, что было у них в Ханое, в Сайгоне или в Париже. Для нас все сводилось к тому, что мысолдаты и что нам предстоит умирать. Разве это ничего не значило для Лафорэ? Он был таким же хорошим офицером, как и наши офицеры. Из тех, кто скачет галопом, пока не упадет. Веселый, симпатичный, живой. Очень похожий на Пичели того, который погиб отбивая «Доминик». Бросили ли мы его?.. Если только ему пришлось сдаться вьетнамцам!
Может быть, он верил в победу вьетнамцев?
Еще чего! простодушно рявкнул генерал с негодованием. Разве хоть кто-то верил в победу вьетнамцев? Что, американцы, что ли, верили в победу Вьетнама? Посмотрите на невероятное количество допущенных глупостей, а потом посмотрите на ход борьбы. Еще в середине апреля, после почти месячной осады, после того, как была потеряна взлетно-посадочная полоса и ни один самолет не мог приземлиться, после того как «Беатрис», «Габриэль», «Анн-Мари» и «Доминик» сменили своих «любовников»говоря языком того времени, даже тогда еще сохранялся прекрасный баланс сил. Вьетнамцы были в том же состоянии, что и мы, их лучшие силы были подорваны в борьбе за «Эльян». Они не могли больше воевать и перешли к осадной тактикестали рыть туннели. Два свежих парашютных батальонаи мы бы прорвали кольцо. Как он мог поверить? Позже, тогдада, возможно
Позже были другие.
Да. Несколько. Разве не было важнее тогда, после капитуляции, после марша, лагерей, показать наше единение, нашу солидарность, нашу веру? Вьетнамцы пытались сделать все, чтобы сокрушить нашу веру. И им это удавалось иногда.
И в течение всего этого времени никто не поставил под сомнение легенду Лафорэ?
Он слишком хотел выжить. И выжил. Его считали странным. Как и многих других. Никто не усомнился в его легенде. Возможно, генерал положил обе ладони на стол, возможно, мы посчитали этопотомнеслыханной гнусностью.
Глава 18
Ван дер Вальк осознал, что крепко держит окурок сигары, словно это было что-то драгоценное, и почтительно положил его в пепельницу. Трубка генерала давно потухла и достаточно остыла, чтобы ее можно было набить снова, что и делали сейчас тонкие пальцы. Глядя на эти пальцы, можно было подумать, что единственным трудом последних четырех поколений было набивать трубку, хотя лейкопластырь доказывал обратное. Он почти был уверен, что эти две грязные клейкие полоски были оставлены преднамеренно, для эффекта: маленький символ ранимостии неуязвимостипарашютно-десантных войск.
Что он узнал из этих кажущихся такими нереальными фрагментов военной истории? Почему этот генерал уделил ему так много времени и почему генерал был таким словоохотливым? Не слишком ли прямолинейно и простоподозревать, что его мучает чувство вины? Нет, если этот человек был замешан в чем-то сомнительном во времена Алжира, он не занимал бы сейчас свой пост. Но простое упоминание зловещего имени навело его на воспоминания о забытой теперь моде «в стиле парашютистов-десантников», периода 19581960 годов, когда изящные женщины в пятнистых платьях, покачивая бедрами, ходили небрежной походкой по улицам Парижа, словно говоря: «Мы те, кто атакует».
Комиссар понимал, что парашютно-десантные войска занимали какое-то особое положение, что бывали времена, когда они открыто не считались с законом, видя себя спасителями страны, нации, республики и что один только разговор о Дьенбьенфу даже утонченного офицера-кавалериста, сидящего в парижском офисе, возвращал в тот котел. Он должен был позволить этому человеку выговориться. Генерал, как он чувствовал, уже вернулся в сегодняшний день и мог ответить на один-два простых вопроса, не исчезнув при этом в душных, тесных лисьих норах «Гюгета» и «Эльяна».
Так что никто ничего не узнал пока это не стало известно Эстер. По крайней мере, так мне рассказывали.
Правильно, первые разоблачения пришли от нее.
А от кого услышала она?
От кого же, как не от самого Лафорэ.
Ужасно
Воображаю, ледяным тоном сказал генерал, что ему стало до того невыносимо, что он поделился этимв постели или нетс человеком, которому доверял.
А она предала его.
Поправка. Это он предал ее.
Вы думаете, что он поэтому ее убил?
Похоже на то.
Ван дер Вальк не был уверен в этом. Менталитету военного присуще все упрощать, но был ли у Лафорэ менталитет военного?
Нам неизвестно точно, он ли ее убил.
Это, сказал генерал, снова раскурив трубку, слава богу, не моя проблема.
Как удобно для вас, едко заметил комиссар.
Поймите меня правильно. Если он убил ееа я считаю, что, скорее всего, это сделал он, иначе я бы не стал вас принимать, я далек от мысли спокойно умывать руки.