25
Телега поскрипывала и тарахтела на колдобинах и ребристо выступающих на дороге корнях, чиркала ступицами колес по пням, торчавшим по обочинам из травы - и от звуков этих, от этой монотонной и бесконечной тряски тело как бы задеревенело и налилось тяжестью. Рану разбередило. И Огородников не знал, как держать и куда девать левую руку: он ее то опускал вниз, защемляя коленями, то, придерживая правой рукой, прижимал к груди и покачивал слегка, точно баюкал. Во рту пересохло и сильно, до тошноты горчило.
Варя время от времени оборачивалась и, глядя на него тревожно-сочувствующе, спрашивала:
- Болит? Огородников через силу улыбался:
- Не очень. Вот здесь болит сильнее, - трогал рукою грудь.
Варя вздыхала. От жалости к Степану, попавшему в столь тяжкую беду, у нее у самой сжималось и ныло сердце.
- Потерпи, - ласково и тихо говорила она. - Понимаю, что больно, но ты потерпи, Степан, потерпи немножко. Огородников кивал:
- Потерплю. Я потерплю, Варя, ты не беспокойся. Ты мне лучше скажи: Корней Парамоныч обо всем знает?
- Обо всем-то он, может, и не знает, но догадывается… Зря ты сам-то к нему не пришел, - сказала Варя с легким упреком. - Думаешь, совсем он без головы, отец-то, не понял бы тебя?
- Может, и понял бы, не знаю. Только не имел я права рисковать. Нельзя мне было так сразу, без раздумья…
- А ко мне можно? - глянула влажно блеснувшими глазами.
- Тебе, Варя, я доверяю, потому что…
- Почему?
- Потому что дорогой ты мне человек. Тебе, Варя, за все, что ты сделала для меня, спасибо!
Он прикоснулся к её виску кончиками пальцев, и Варя, чуть повернув и склонив голову, прижалась к его большой горячей ладони. Потом выпрямилась и посмотрела на него внимательно:
- Получшало? Или все еще болит?
- Получшало, Варя, получшало.
Боль и вправду отпустила немного, утишилась, и он с облегчением перевел дух. Некоторое время ехали молча, думая каждый о своем, а может, об одном и том же, но каждый по-своему.
Варя сидела вполоборота к нему, одну ногу положив на телегу, а другую свесив, держа вожжи в обеих руках и время от времени подергивая, похлестывая ими кобылу и громко, как заправский возница, почмокивая губами. Рядом бежал рыжий, как и кобыла, тонконогий жеребенок, с такою же, как у кобылы, белой отметиной на лбу. Иногда жеребенок отставал далеко и шел, опустив голову, как бы нехотя, с ленцой, кобыла начинала беспокоиться, оглядывалась и тревожно-призывно подавала голос… Жеребенок тотчас отзывался звонким отрывистым ржаньем и махом догонял повозку.
- Ах ты, резвунчик! - ласково говорила Варя и легонько шлепала жеребенка по мягкому крупу. - Зачем пужаешь мамушку?
Дорога пошла ровнее. И то справа, то слева на опушках и в густо-зеленой чаще, неподалеку от дороги, проглядывали стеблистые мальвы, рдели кусты шиповника, а по закраинам согры, вдоль которой они ехали, чернела черемуха и крушина - и над всем этим витал пряный запах перестоявших трав и слежавшейся прошлогодней листвы… И чем дальше ехали, тем глуше и сумнее становился лес. Внезапно лес расступился, как бы выпуская их из своих объятий, и глазу открылась небольшая солнечная луговина, с темневшими на ней колодами ульев, пестрая вся, оранжево-белая от цветущих клеверов… Дальше, у кромки леса, виднелась бревенчатая изба, крытая на один скат, а еще дальше, чуть в стороне, стоял приземистый омшаник, рядом еще какое-то строение - и все это обнесено невысоким трехжердным пряслом. Большая рыжая собака выскочила из ограды с отчаянным лаем - и тут же умолкла, радостно завиляв хвостом. Узнала Варю. Появился и сам хозяин пчельника (а может, и всей тут таежной округи), высокий сухопарый старик, в белой холщовой рубахе, остановился у прясла и посмотрел на них из-под руки.
- Дедушка это, - шепнула Варя. И погромче, с шутливой интонацией в голосе: - Здоровьичка вам, Филофей Демьяныч!
- Слава богу, здоров, - ответил старик неожиданно густым и сочным голосом. Лицо его, обрамленное рыжей с проседью бородой, было розовым и крепким, почти без морщин. - Отец-от чего не приехал?
- Приедет скоро. А я тут тебе гостинцев привезла: серянок вот, соли… И гостя вот привезла, - добавила с улыбкой. Старик пристально посмотрел на Огородникова.
- Ну дак и милости просим, коли гости… Места всем хватит.
- А я что говорила? Все будет хорошо, - шепнула опять Варя и облегченно, радостно засмеялась. - Ой, медом пахне-ет, аж во рту засластило! Дедуня, а кормить нас будешь?
После обеда Варя и Степан походили немного вокруг заимки, по лесу. Ягодная была пора - и земляника еще не отошла, а уж и клубника подоспела, и костяника наливалась алым соком…
- Господи, как хорошо-то! - радовалась Варя. - Сколь ни хожу, ни гляжу, а все одно не могу наглядеться… Ой, погляди-ко, гриб! - воскликнула. Степан рядом с нею наклонился:
- Масленок.
Руки их столкнулись подле этого гриба, запутавшись в траве, и Варя тихонько засмеялась.
Рыжий Полкан, увязавшийся за ними, носился как угорелый, появляясь то здесь, то там, спугивая каких-то птиц, загоняя на деревья бурундуков и громко взлаивая, должно быть, от избытка чувств…
Степан и Варя дошли до ручья, журчавшего в траве, попили из него - вода была родниково-чистая и холодная до ломоты в зубах. Постояли, заглядывая в ручей, как в зеркало; рядом, почти слившись, заколебались в воде их отражения…
- Живая вода, - улыбнулась Варя. - Теперь мы долго-долго будем жить!
- Будем, - согласился Степан и осторожно, одной рукой, привлек ее к себе. Она прижалась к нему, слегка запрокинув голову и зажмурив глаза… Губы ее были прохладно-мягки, с привкусом родниковой воды.
- Господи, Степан, какой ты близкий! - шептала она горячо. - Только боюсь я, ох, как боюсь…
- Чего ж ты боишься? - удивился Степан.
- Боюсь что сегодня все-то у нас хорошо, а завтра ничего не будет.
- Не бойся, я никогда тебя не оставлю. Слышишь? Никогда. Поженимся вот - и всегда будем вместе.
- Да когда ж мы поженимся?
- А хоть когда… хоть сегодня.
- Как? Нешто так можно?
- Можно, Варя. Можно. Поженимся вот… Детей нарожаем. Сначала сына, потом дочку. А потом еще одного сына…
Варя засмеялась:
- Эко, распределил! А ничего еще и неизвестно. Время-то какое…
- Время, Варя, самое подходящее. Главное, чтобы желание у нас было обоюдным…
- Да есть, Степа, есть у меня желание-то… Ой, погляди-ка! - вдруг повернула она голову и повела глазами в сторону. И Степан посмотрел в ту же сторону. Неподалеку, наструнившись, стоял Полкан и глядел на них удивленно-прямо, с осуждением.
- Ах ты, бесстыдник!.. - сказала ему Варя. - Места в лесу тебе мало?
- Ну вот, - весело нахмурился Степан, - свидетели уже есть. Куда ж нам теперь деваться?…
Варя уехала под вечер, пообещав денька через два наведаться еще, и деду шепнула напоследок:
- Ты, Филофей Демьяныч, гостя тут не обижай. Да руку ему погляди… болит она у него.
- Ну, коли велишь… - согласно покивал дед. - Ты мне-ка лучше скажи, кем он доводится тебе, этот молодец?
- Ой, дедуня, я и сама еще не знаю, - заторопилась Варя. - Поговори со Степаном. Он тебе все и объяснит.
И остались они вдвоем.
- Ну, что, паря, холостяковать будем? - спросил Филофей Демьяныч. И чуть погодя попытался выведать: - Руку-то где повредил?
- Пустяшное дело, - мотнул головой Огородников. - Упал с коня, угодил на пень… Вот и поцарапал.
Когда же старик увидел рану, хмыкнул понимающе, головой покачав, и, ни слова не говоря, стал обихаживать руку - смочил тряпицу в настое красноголовника и ромашки, наложил свежий лист подорожника на рану и туго-натуго перевязал предплечье. Только потом позволил себе заметить:
- А пеньки, паря, тоже, видать, стреляют?
Провести его оказалось невозможно. Да и зачем обманывать человека, если ты решился доверить ему свою жизнь? И Огородников рассказал все, как было, ничего не скрывая. Старик слушал внимательно, построжев лицом.
- Да, паря, понужают нашего брата со всех сторон и в хвост, и в гриву… И долго так-то будет? Никакого порядка.
- Долго не будет, - пообещал Огородников. - Если мужики не станут отсиживаться по деревням… как вот я нынче отсиживаюсь. Главная сила, Филофей Демьяныч, еще не поднялась. А как подымется - тогда уж и на коня можно садиться…
- Это что же за сила такая? - поинтересовался старик.
- Так я ж сказал: мужики, которые сидят покуда, сидят и не в ту сторону глядят…
- Ну, а как же, паря, поднимете вы эту силу, коли мужику сподручнее своим, мужицким делом заниматься?
- А защищать Советскую власть - это, значит, не его, не мужицкое дело?
- Оно, конешно, - вздохнул старик. - Так завсегда: надо какие дыры заткнуть - тут и про мужика вспоминают. Это уж беспременно.
- А мужик пусть не ждет, когда им дыры начнут затыкать, а сам делает выбор: куда и с кем ему идти, за что бороться.
- Ну, а ежли, сказать к примеру, не за что ему бороться?
- Так не бывает, - твердо сказал Огородников. - И не должно так быть. Всякий человек имеет свой интерес. Ничего, испытают вот на собственной шкуре, что почем, тогда и думать начнут, и выбор сделают…
- Оно эдак, - согласился старик, словно и не он только что сомневался и возражал. - Пока жареный петух не клюнет.
- Клюнул уже, Филофей Демьяныч. Так что дальше-то нам отступать некуда. Нельзя.
Ночью Огородникову снились тяжелые, какие-то разрозненные, отрывочные видения - смесь того, что было с ним в действительности и чего не было… Будто идут они по широкому полю, толпа не толпа и строй не строй, и песни поют согласным и дружным хором.