Кулагин закурил, глубоко затянулся. Он глядел на Горохова пристально, но ни злости, ни даже раздражения не выражало его крупное, скульптурное лицо. И Тамара Савельевна была благодарна ему за это долготерпение. Право же, Горохову иной раз не хватает элементарного такта. А потом сам же казнится, - она это не раз замечала, да и сам он не скрывает этого.
- Сергей Сергеевич, - снова заговорил Горохов, но Крупина заметила, что от волнения он слегка заикается. - Я понимаю ваше беспокойство, но поверьте, что Чижова для меня вовсе не материал для диссертации. Честное слово, я не об этом думаю. То есть думаю, конечно, но…
- Слушайте, - прервал Кулагин, обращаясь теперь уже к Крупиной, - а что, если эту Чижову перевести в клинику Архипова? Я убежден, что он даже рад будет.
- Не знаю, Сергей Сергеевич, - сказала Крупина и добавила: - Может, Архипов и взял бы Чижову, но она-то сама спит и видит только вас. Ее сестра вас еще по фронту знает. Специально из Москвы привезла.
- Как фамилия сестры?
- Марчук.
Кулагин задумался, попыхивая папиросой и уже не следя за кольцами дыма, медленно уплывающими к высокому потолку. Потом, посмотрев все же им вслед, поймал себя на мысли: "Да, только в этих старинных зданиях и вспоминаешь, что в человеческом жилье важна не одна площадь, но и кубатура".
В дверь постучали. Кулагин улыбнулся вошедшему так, словно именно его и ждал. А может, он и в самом деле рад был сейчас кому угодно, лишь бы отделаться от Горохова.
Федор Григорьевич, разом сникший, осторожно держа двумя руками пепельницу, понес ее за дверь к стоявшей в коридоре фаянсовой урне, вернулся и снова сел в кресло.
- О, товарищ Невский! Здравствуйте, здравствуйте, товарищ генеральный секретарь комсомола! - сердечно пожимая руку юноши, говорил Кулагин. - Садитесь, садитесь, прошу вас. Нет, нет, вы нам нисколько не помешали, у нас разговор долгий. Вы насчет супруги? Не забыл. Отлично помню и уже все устроил. - Быстро написав крупным размашистым почерком несколько слов, он передал Невскому листок из блокнота с собственным грифом. - С этой запиской - завтра в роддом, часам к десяти. Понадобится - не стесняйтесь, заходите. Я все-таки сам муж и отец и хоть давно, но все это испытал! Мечтаете, конечно, о сыне? Всего хорошего! - Обняв смущенного секретаря за плечи, он сам проводил его до дверей и, смеясь, крикнул вдогонку: - На крестины не забудьте позвать!
Когда Кулагин повернулся к Крупиной и Горохову, он выглядел веселым, добродушным, ничуть не утомленным долгим разговором, который не впервые - теперь Крупиной это было ясно - вели они с Федором и который конечно же обоим стоил нервов.
А на Горохова сейчас было жалко смотреть. Он вынул было вконец отощавшую и измятую пачку "Беломора", но, взглянув на часы, не стал закуривать.
- Слушайте, новатор! - неожиданно весело обратился к нему Кулагин. - А больная-то ваша согласна? А?
Горохов снова воспрял. Прямо-таки на глазах у Крупиной возродился, как Феникс из пепла. И морщины на лбу разгладились, и вернулась молодость. Видно было, что он хотел ответить профессору нечто совершенно определенное, но почему-то споткнулся. А Крупина, вспомнив свой разговор с Чижовой, почти с облегчением сказала:
- Да ничего она не согласна! Она вашего обхода ждет, Сергей Сергеевич!
Кулагин захохотал - искренне, заливисто и даже красиво. Он вообще делал все красиво.
- Ну, уж вот этого, - подчеркнул он, - этого я от вас, Федор Григорьевич, не ждал, - сказал он, отсмеявшись. - Для беседы на абстрактные медико-этические темы вы могли бы выбрать и более подходящее время.
- Нет у вас подходящего времени, - сказал оправившийся от смущения Горохов и не слишком вежливо обратился к Крупиной: - А вы-то когда успели с Чижовой поговорить?
Кулагин немедленно отчитал его за это. Он не терпел грубости в своем присутствии, всех санитарок называл только по имени-отчеству.
- Бог с вами, Федор Григорьевич, мне просто неловко! Тамара Савельевна - женщина… Ну ладно, - добавил он примирительно, - пойдемте на обход, дети мои. - И стал шарить по карманам, проверяя, на месте ли очки. - Нас ждут, так сказать, обыкновенные случаи. Обыкновенные больные.
Кулагин вышел первым и стал быстро спускаться по лестнице. Руки его, как обычно при ходьбе, свободно свисали вдоль туловища.
Крупина пропустила Горохова вперед и сама заперла дверь профессорского кабинета. С чувством смутной вины перед Федором - ах, не следовало ей говорить о Чижовой! - она заглянула в его удлиненные глаза - коричневые, с оранжевыми точечками, как у птицы. А он, поймав этот взгляд, тихо сказал:
- Юнона! Телка! - И добавил: - Не обижайтесь, ваше партийное величество. Так Ромен Роллан называл свою Аннету Ривьер. А вы на нее чем-то смахиваете.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Ждали обхода больные. Ждали и волновались их родственники, любимые, друзья - те, кому они были дороги, и даже те, кому они уже не были дороги, потому что бывает и так, что, отправив в больницу давно и тяжко страдающего человека, близкие переводят дух, немного отдыхают от постоянных забот и треволнений и потому без всякой радости ожидают дня, когда больной вернется в семью и снова осложнит и без того не всегда легкий быт.
Обход…
Кому-то стало лучше, прибавились силы, человек чувствует это и с надеждой ждет разрешения профессора на выписку.
У другого, может быть, угрожающе полезла вверх кривая на температурном листке, висящем на спинке кровати, в ногах. Больной не встает, он не видит этой картонки с листком, но "ходячие" - иные от скуки, иные от неверно понимаемого чувства участия - читают этот листок вслух, и больной удивляется - как это врачи не догадываются убирать эти листки подальше? А с другой стороны, он рад: все же лучше знать о себе все.
Третьему часы на коридорной стене отстукивают последние минуты, отделяющие его от решения - будет операция или удастся обойтись без нее. Не дурного исхода операции он боится - редко найдешь пожилого человека, который не был бы знаком с хирургом. Он боится боли, и потому на его лице уже застыло сосредоточенное выражение, а в глазах - страдание.
Ждет обхода и тот, у кого операция уже позади. Его привезли на каталке, он проснулся, а боль не отступает, и он сносит ее молча, потому что от стона ему будет еще тяжелей и больнее. Он просто не может еще кричать или стонать, но ждет обхода.
Когда его везли на операцию, он заметил время и, очнувшись от наркоза в послеоперационной, заставил себя снова взглянуть на часы - сколько же времени продолжалась операция? Ему кажется, что все произошло слишком быстро. Значит, разрезали, увидели, что делать нечего, и снова зашили. О чем же скажут ему теперь лица врачей и скажут ли хоть о чем-то?
Однажды этот больной рассказал ассистенту профессора, молодому врачу Горохову, о своих подозрениях. Горохов сказал ему коротко: "Пожалейте свои нервы". Ох уж этот Горохов! Он скорее похож на какого-то пижона-физика из модного романа. Нынче физики в романах все такие молодые, спортивные, модно одетые, на курортах носят шорты, а зимой не надевают теплого белья…
Однажды этот больной здорово схватился с ассистентом Гороховым и от спора с ним так устал, что впервые заснул без снотворного. А потом ему стало немного лучше, но каждого обхода он все равно ждал с тревогой.
Но, быть может, с особым нетерпением поглядывала на часы Ольга Чижова. Она столько слышала о Кулагине от сестры, она так устала болеть и надеяться!.. Неужели и здесь ничего не выйдет?
Ночью она спала плохо. Украдкой, чтоб не видела няня или сестра, плакала, зная, что сердечным больным волнения и слезы опасны. "А что нам, собственно, не опасно? - спрашивала она себя. - Нам и сама-то жизнь противопоказана".
Всю ночь ее беспокоили чьи-то стоны, чье-то бессвязное бормотанье, чей-то громкий храп; несколько раз заходила полусонная сестра, торопливо включала свет, оглядывала койки. Ольга закрывала глаза. Сестра уходила.
Лишь под утро ей удалось немного забыться, но тут привезли сухую, маленькую женщину с переломом ноги. Новенькая никак не могла найти удобную позу, ей, вероятно, было больно, украдкой она покуривала, и от дыма у Ольги, кажется, усилились боли. Теперь она уже вовсе не могла уснуть.
Вообще-то она уже привыкла к теснящей боли в груди. Иногда по ночам становилось невмоготу, но она аккуратно, осторожно находила положение, при котором сердце почти успокаивалось и можно было подремать. Но со временем, с годами, усталость накапливалась, незаметно появилась раздражительность, угнетали мелочи и пустяки вроде скрипа половиц, громкого разговора соседей, запаха жареного лука из кухни.
Сестра! Последнее ее прибежище - сестра! Но даже ее заботы иной раз казались утомительными, а тревога в глазах, тревога, которую та тщательно старалась скрыть, пугала и преследовала. Надежда сменялась отчаянием. Ольга разучилась смеяться.
В конце концов она поняла, что превратилась в хроника. И не только сама поняла, а случайно услышала, как это слово шепотом сказал сестре врач: дверь оставалась неплотно прикрытой. Какое это страшное слово - "хроник"!
Сегодняшний разговор с Тамарой Крупиной в саду и растревожил, и чем-то все-таки обнадежил Ольгу. И не столько тем, что Тамара сказала, будто она, Ольга, почти не изменилась, сколько видом самой Тамары - такой молодой, сильной, цветущей… А ведь они ровесницы! Не может же быть, чтобы была такая разница! Может, напрасно Ольга думает о себе как о человеке, давно простившемся с молодостью? Или это страдание так ее состарило? Тамара очень внимательно, но спокойно слушала ее и говорила тоже спокойно. А ведь если бы она знала что-то плохое, это не могло бы хоть в глазах не проскользнуть.