- Ну, это само собой. Но класть их, используя и арки в качестве опоры, накрест. Понимаешь? Чтобы основа перекрытия была решетчатой. Тогда можно пропорционально уменьшить количество бетона, но это не снизит крепости, потому что накрест положенные перекладины несравненно увеличат сопротивление.
- Слушай, - крикнула Мария, - это же открытие!
- Нет, это известно в литературе. Это, в конечном счете, принцип мостовой фермы. Очевидно, - снова улыбнулся Стахурский, - тот архитектор, который мне приснился, тоже применял решетчатое перекрытие, только мне не успели присниться его данные. И весь тот день в скирде я промечтал. Я, знаешь, был даже доволен, что выпал спокойный день и можно на свободе поразмыслить. А ты в это время страшно мучилась. Не сердись, пожалуйста, и прости. Когда мне пришло в голову решение, я только и побаивался, как бы не захрюкать от удовольствия, чтобы не обратить внимания немцев там, под скирдой.
Мария засмеялась:
- Какой ты милый…
- И понимаешь, - все больше увлекаясь, продолжал Стахурский. - Это было уж не первый раз и потом повторялось: вдруг начинаю мечтать о каком-нибудь необычайном строительстве. Черт знает что: взрываю постройки, разрушаю их орудийным огнем, а мечтаю о строительстве! То я прикидывал, возможен ли деревянный настил под железной опорой, - это когда мы взорвали каменный мост на Стоходе и потом сразу навели деревянный. То решал, на какую глубину надо подводить сваи на плывунах под многоэтажный дом и чем заменить бетонную подушку. Черт знает что! Тут война, неизвестно, будешь ли завтра жив, перед тобой только одно - победить, а тебя тянет к циркулю и логарифмической линейке. Я страшно ругал себя за это.
Мария хотела что-то сказать, но Стахурский снова заговорил:
- Да! А когда мы однажды возвращались из разведки, я нашел другой вариант для того перекрытия, куда более простой и дешевый.
- Какой же?
- Свод, дуга!
- А это не изобретение? - неуверенно спросила Мария.
- Нет. Только применение давно известных положений.
Возбуждение Стахурского сразу угасло, и он нахмурился:
- Ну вот… А закончилась война, и китель снимать не хочется. Что это? Почему?
Уже совсем стемнело, мириады звезд усеяли небосвод, и серебристым блеском отливала речная волна. На противоположном берегу вспыхнули огни фонарей. Позади, среди ив, застрекотали цикады, и от этих звуков, таких по-летнему теплых, словно стало теплее. Но это только казалось, - просто волна прохлады, которая пробегает после наступления сумерек, уже ушла, и теперь повеяло теплом и от нагретых берегов и от воды. Поэтому и застрекотали цикады.
Они сидели рядом и смотрели в небо над собой, как в детстве, и в грудь к ним входило, тоже как в детстве, это тревожное, но вместе с тем приятное ощущение: безграничность небосвода, бездонность синевы и дальше ничего - пустота, бесконечность.
На берегу они теперь, пожалуй, были одни. Последние лодки быстрыми черными силуэтами скользили с фарватера к городскому берегу.
- Ты не говори, - сказал Стахурский, словно прося прощения, - переход от войны к миру - это тоже не так просто. Я сам еще не ощутил себя реально в мирной жизни.
- Ты почувствуешь, - сказала Мария, - почувствуешь. Ты только вдумайся в это: войне конец, пришла мирная жизнь.
Стахурский пожал плечами:
- Да, мирная жизнь… Но вот тебе приходилось говорить не с одним английским и американским офицером. Обратила ли ты внимание на то, что они все оценивают прежде всего с точки зрения экономической выгоды: выгодно это или убыточно? Они и мирную жизнь так примеряют, что выгоднее: мир или война и на чем можно сделать бизнес…
- А помнишь, - перебила его Мария, - как мы были в том словацком селе в Татрах. Как оно называется, не помнишь?
- Не помню.
- Ну, помнишь, тогда вокруг еще всюду были гитлеровцы, а чехи вышли нам навстречу с портретом Сталина. И когда появились наши танки…
- Ну, так было всюду…
- Подожди! Ты вспомни, когда мы вошли в местечко, - ну, как оно называется, такой маленький городок, посередине завод, а на окраинах домики, помнишь - мы думали, что там только развалины и никого нет. А там уже был сельсовет - они назвали свое самоуправление сельсоветом, - и над дверью лозунг: "Да здравствует советская власть!"
- Помню! - живо откликнулся Стахурский. Воспоминания захватили и его. - Мне больше всего запомнился тот дядька в серой шляпе, с георгином за лентой.
- Они все там, особенно парни, носят георгины на шляпах, - вспомнила Мария. - Это очень мило.
- Да, да! После митинга они затащили нас в корчму. Мы уселись вокруг бочки, и этот дядька…
- Я с вами не пошла тогда. Мне и моим девчатам надо было установить связь с селением Мелкие Броды… Старая Гора! Вот как назывался этот городок, я вспомнила.
- Верно! А я с ними говорил. Даже неловко стало: сидят и смотрят, как на какое-то чудо, и все кланяются, все приглашают…
- Очень гостеприимный народ. Мы установили связь, вернулись, а ты все еще сидел там, в корчме.
Стахурский счастливо засмеялся:
- Верно! Они все расспрашивают, а я им рассказываю - о событиях на фронтах, обо всем, даже о том, как сажать картофель по методу академика Лысенко. А тот дядька все смотрит мне в рот и твердит только: "А у вас там коллективизация!" Я ему о том, что надо вырвать фашизм с корнем, а он мне свое: "У вас там в СССР коллективизация"…
- Он боялся коллективизации?
- Да нет! - радостно крикнул Стахурский. - Он завидовал. И потом они просили, чтоб мы немедленно, пока не пошли вперед, помогли им организовать колхоз.
Стахурский схватил руку Марии.
- Мария! Вот, запомни хорошенько: мы с тобой еще столько сделаем!..
Они сидели тихо, и только рука Марии, покоившаяся в руке Стахурского, иногда вздрагивала. Цикады громко стрекотали.
Потом Мария тихо сказала:
- Спасибо тебе, что ты есть на свете.
Он ответил:
- Спасибо тебе, что ты есть и будешь.
- Будем!
- Будем.
- Вот Орион, - сказала Мария. - Я его знаю.
Они посидели еще, молча глядя на Орион.
Была ночь. Было тихо и торжественно. И им было очень хорошо.
Потом Мария приникла к плечу Стахурского и прошептала:
- Милый, я боюсь, что сейчас надо посмотреть на часы. Мой поезд уходит во втором часу.
Он помолчал.
- Значит, ты все-таки поедешь?
Она молчала долго. Потом ответила:
- Все-таки поеду…
Ей хотелось остаться, но она должна была ехать. Пришла любовь - и надо бы идти ей навстречу. Она желала этого, но словно боялась сразу отдаться чувству. Пусть жизнь сама решит за нее.
- Половина двенадцатого, - сказал Стахурский. - Кажется, так… - Он чиркнул спичкой и поднес ее к часам. - Половина двенадцатого.
Потом он поднял голову и посмотрел на Марию. Ее глаза, светлые даже в ночном сумраке, были широко раскрыты, но, встретив его взгляд, прикрылись длинными ресницами. Спичка догорела.
Она встала.
- Пора!
Мария села за руль, нос лодки поднялся, и ее легко было столкнуть с отмели. Стахурский взмахнул веслами.
Лодка быстро вышла на фарватер. Вода искрилась, стекая с весел, она уже по-осеннему светилась в ночной темноте, но была еще по-летнему теплой. Мария опустила руку за борт и так сидела, полоща пальцы в воде. Она не бралась за руль, и Стахурский вел лодку один, загребая сильнее правым веслом, чтобы не сносило течением. А Мария сидела, подняв побледневшее лицо к звездам, и совсем притихла. Она притихла, как утихает вечером, после длинного дня, ребенок, уставший от игр и забав. Она была грустна и не вымолвила ни слова, пока они не переплыли реку.
Когда они поднялись по извилистой тропинке на Владимирскую горку, Мария остановилась и повернулась лицом к реке.
Стахурский взял ее под руку, и так они постояли некоторое время - близкие и молчаливые. Темная таинственная долина реки расстилалась перед ними, теряясь где-то в ночном сумраке на горизонте; седая тихая река еле отсвечивала всплесками волн у берега. Далеко, за излучиной, на воде мигал буй. А Подол мерцал созвездиями огней, как второе звездное небо - внизу.
- Слушай, - прошептала Мария, - у меня к тебе просьба. Я сейчас пойду одна. - Он протестующе сжал ей руку, но она ответила еще более крепким пожатием. - Я пойду одна, и одна поеду на вокзал… Пожалуйста, не возражай, прошу тебя… Мне так легче. - Она почувствовала после напряженного протеста размягченную покорность в его руке. - Спасибо… И попрощаемся сейчас, тут, на этом месте.
- Мария!
Она слегка оттолкнула его и сказала умоляюще:
- Если бы не мама, я просила бы назначить меня сюда. Ты понимаешь? И я ведь не знала, что тебя сейчас демобилизуют. Я поговорю там - может, меня переведут сюда, и я вернусь вместе с мамой. Я напишу тебе сразу. Мы спишемся. А сейчас, ты же понимаешь, у меня назначение! Я должна была выехать еще вчера, но пришла твоя телеграмма - и я не могла с тобой не увидеться и не сказать тебе. Но я должна ехать. Назначение - понимаешь? Назначение - это как наш "ветер с востока", ты помнишь?
Было тихо, ветра никакого не было, но Стахурский понял. Все они еще тогда, там, в сорок втором году, поклялись запомнить эти слова на всю жизнь. И еще не раз скажут они их в своей жизни. Ибо это был как бы пароль, присяга, приказ.
Они молчали, взволнованные.
Потом она прижалась щекой к его щеке.
- Ну, будь здоров, - прошептала она. - Я напишу тебе до востребования.
Она с трудом оторвалась от него.
- До свидания, - сказал он.
- До свидания!
Она пошла, но в нескольких шагах остановилась и сказала: