Прилетела наглая оса, за ней вторая, и он пугал их сигаретным дымом. Осы были настоящим бедствием на побережье. И в первый же вечер, когда они соорудили барбекю, пришлось спасаться бегством. Но в дом они не залетали и после захода солнца убирались восвояси - ежели, конечно, ты не был настолько глуп, чтобы снова жарить мясо на открытом воздухе. После заката немножко донимали комары, но куда им было, мелким местным, до северного крупного зверья. А вообще-то Лузгин полагал, что здесь эта мерзость отсутствует.
Сменив наживку и забросив леску в воду, Лузгин хотел еще раз приложиться к фляжке - бурбон с водой, три четверти на четверть, крепко, но не жжет - и тут его окликнули сверху. Он задрал голову и увидел над обрывом улыбающуюся мордашку мальчика Кирюши.
- И тебе привет, - сказал Лузгин. - Кто тебя привел?
- Никто, я сам, - ответил мальчик, и сердце у Лузгина екнуло.
- Ты стоишь или лежишь? - как можно спокойнее спросил Лузгин, по-прежнему глядя вверх и наугад вертя катушку с леской.
- Лежу, - ответил мальчик.
- Слушай приказ: тихонько отползай. Чтоб я тебя не видел! И не вставай до нового приказа. Я сейчас поднимусь. Ты понял?
- Понял.
- Выполняй. Время пошло.
Мальчишка кивнул и пропал. Лузгин, чертыхаясь вполголоса, рассовывал припасы по карманам куртки. Он промахнулся с коробкой для наживки, и та упала в воду, шумно шлепнув.
- Клюет? - спросил невидимый мальчишка.
- Я что тебе сказал? - взревел Лузгин, уже карабкаясь наверх и втыкая носки кроссовок в присмотренные ранее сколы и впадины камня. Когда он залез на обрыв, маленький мерзавец, конечно же, стоял, а не лежал, но метрах в пяти от опасного края.
- Как ты сюда попал? - спросил Лузгин. - Через забор?
Территория виллы была забрана по периметру сеткой-рабицей в два роста высотой, но этот мог и перелезть - ячея была крупной. Однажды Лузгин оставил удочку в траве с той стороны забора, лень было нести в дом, и кто-то свистнул, хоть он и закрыл калитку на висячий замок. Забор не доходил до самого обрыва, обеспечивая - по местному неглупому закону - пространство для свободного перемещения свободных граждан вдоль берега моря, принадлежащего и всем, и никому.
- А я вокруг пошел, - сказал мальчик Кирюша.
Лузгин хотел было выяснить, отпросился ли мальчик у взрослых, но и сам понимал, что едва бы его отпустили - одного в далекий путь вокруг квартала. Виллы стояли к забору забор, у каждого хозяина своя калитка, всем остальным - вокруг по улице без тротуаров (пешком здесь никто не ходил).
- Что ты творишь, паршивец, - сказал Лузгин, и мальчик опустил голову и спрятал руки за спиной. - Десять очков снимается.
Мальчик согласно вздохнул, но голову не поднял. Надо было возвращаться, в доме уже паника, небось, бабы носятся с дикими воплями, так им и надо, вчетвером проморгали ребенка, а раз так, то и черт с ними всеми, пусть побегают, растяпы, будет им урок.
- Порыбачить хочешь? - как бы между прочим спросил Лузгин. - Ладно, идем. Но десять я списываю.
- Я согласен, - вздохнул мальчик.
- А кто тебя спрашивает?
У них с мальчишкой установилась такая игра. Лузгин читал ему на ночь в постели - странный ребенок это ветхое занятие любил больше телевизора, - но лишь в том случае, когда Кирюша за день набирал делами сто очков. Съел утреннюю кашу - десять. Помог убрать посуду - пять. Вдоль переплыл бассейн - еще пятерка. Непослушание и лень карались очковым списанием. Лузгин купил себе в прибрежной лавке блокнотик с карандашиком на резинке и всегда носил с собой. Иногда Кирюша среди дня просил показать ему уже набранное число очков, и Лузгин доставал блокнотик из заднего кармана шорт, раскрывал и говорил, показывая пальцем: "Вот видишь - шестьдесят четыре. Сколько еще осталось?". Мальчик умел считать до ста, но вычитал и складывал нетвердо.
На общей для всех рыболовной площадке лежали камни разного размера, и было так удобно положить удилище на один из них, побольше, а сверху привалить другим, поменьше, и потом сидеть на третьем, больше всех, со свободными для курева и выпивки руками. На площадке рыбачили трое, Лузгин поздоровался с ними (он уже привык к местному порядку - здороваться даже с незнакомыми людьми) и устроился сбоку: благо, места еще было вдоволь.
- Кушать хочу, - сказал мальчик.
Еда была для мальчика проблемой. Иногда казалось, что он мог бы и вовсе обходиться без нее, но требовали женщины, и требовал Лузгин со своим вездесущим блокнотиком, и мальчик послушно давился предложенной пищей. Но здесь, на запретной рыбалке, все было совсем по-другому.
Лузгин снял куртку, свернул ее вдвое и положил на соседний камень, чтобы мальчик не сел на холодное. Потом он вынул из бумажного пакета два бутерброда с лионской колбасой и сыром моцарелла, взвесил их на ладонях и предложил мальчишке выбирать. Кирюша долго приценивался, покусывая нижнюю губу, и хватко цапнул тот, что был чуть-чуть потолще. А ни воды, ни сока нет, подумал Лузгин, запить-то будет нечем. Ладно уж, спрошу у мужиков.
- Жадина, - сказал Лузгин, разглядывая бутерброд, доставшийся ему.
- Шам ты шадина, - с полным ртом ответил мальчик.
У мужика, что рыбачил поближе, нашлась питьевая вода. Кирюша похлебал из горлышка и вытер губы подолом рубашки, за что при иных обстоятельствах непременно лишился бы пары очков. Они забросили удочку, пристроили ее камнями.
- Тебе не холодно? - спросил Лузгин.
- Нет, мне тепло.
Они сидели на обрыве и смотрели, как против солнца четким силуэтом проходит "Кристина", бывшая яхта Онассиса, недавно перекупленная одним из заграничных наших. Тот мужик, что дал воды, отчаянно вертел катушку, откинувшись всем корпусом, удилище гнулось и вдруг распрямилось мгновенно, и Лузгину почудилось, что он услышал хлопок лопнувшей лески.
- Сорвалась, - сказал Лузгин. У них же не клевало вовсе.
- Ты мне дядя или дедушка? - ни с того ни с сего спросил его мальчик Кирюша.
- По возрасту - дедушка.
- А почему мама сказала тебя дядей называть?
- Откуда я знаю, - ворчливо ответил Лузгин. Кирюша помолчал и произнес уверенно:
- Нет, ты дедушка. Ты старый.
- Никакой я не старый. Вот дедушка Ваня был старый, это правильно. Помнишь дедушку Ваню?
- Я помню. Только он со мной совсем не играл.
- Потому что старый был. А я с тобой играю?
- Да.
- Выходит, я еще не старый, хоть и дедушка.
- Ну ладно, - сказал мальчик и вздохнул. Он любил вздыхать, подумав и высказав то, что надумал, этот маленький серьезный старичок.
Его прадедушка, старик Иван Степанович Плеткин, лег в больницу на сорок первый день после кончины жены и умер на операционном столе еще неделю спустя. Отчаяннее всех на кладбище рыдала его внучка Анна, и Лузгин разрешил себе поверить в то, что она и в самом деле по-своему любила старика. Поверить он поверил, но так и не простил и видеться с нею старался пореже. Кого-то она ему весьма напоминала - быть может, его самого.
- Следи за поплавком, - сказал мальчишке Лузгин, - я отойду и покурю. И не горбись, пожалуйста, сиди прямо, как тебя учили.
Тень от мальчика на камне была худее, чем он сам. Прятаться он так и не научился, и вскоре Лузгин понял почему: Кирюше было страшно в одиночестве, а там, где страх отсутствовал, мешала жалость к дедушке-дяде Володе, что тратил время по пустым местам.
Переход из дяди в дедушку беспокоил Лузгина, лишал его привычного душевного равновесия, ибо дядей можно звать любого взрослого мужчину, а слово "дедушка" уже предполагает некое родство, а, стало быть, и личную ответственность и обязательства - вечернее чтение и полуденное, когда так хочется в шезлонг, купание в бассейне на самом солнцепеке. Помимо мальчика Кирюши, Лузгин был здесь единственным мужчиной и понимал, что ему никак от мальчика не отвертеться, и сам привык к нему и даже потеплел душой, но все-таки бывал открыто счастлив, когда мальчишку забирали женщины и уводили гулять по набережной, и натурально зол, когда пацан по утрам прорывался к нему в кабинет с каким-нибудь вопросительным воплем. А мальчишке хотелось, чтобы дедушка был целый день, чем злой Лузгин все же тихонечко гордился.
- Ну, че? - спросил Лузгин.
- Ниче, - ответил мальчик.
После девятин, справленных по-домашнему, Лузгина попросил заглянуть на часок первый вице-президент компании "Сибнефтепром" Виктор Александрович Слесаренко. В похоронной маяте он был к семье ближе прочих, съездил со всеми на кладбище, долго сидел за столом, выпил водки, о чем-то говорил, наклонив голову к плечу, с Тамарой, кивая и глядя в тарелку. Тамара резко вскидывала взгляд на Лузгина, и тому казалось, что они обсуждают его. Приглашение начальства Лузгина не удивило: он про себя решил, что оно связано с забуксовавшей книгой. Он позвонил в приемную на следующий день и узнал, что назначено в пять. Он ничего не сообщил Пацаеву, да тот и сам исчез после обеда, не сказавшись. Лузгин взял папку с планом сделанной и будущей работы по книге и пошел в Белый дом.
- О, здравствуйте, - сказала секретарша, когда Лузгин возник в дверях, кивнул и направился к гостевому креслу в уголке. - Заходите, заходите! Ожидают…
Лузгин последнее время существовал в "Сибнефтепроме" как бы в ауре двух знаменательных смертей, и нынешнее суетливое радушие знакомой секретарши не удивило: к нему теперь все относились сочувственно и с уважением.
На столе у Слесаренко, свободном от других бумаг (вот она, школа, подумал Лузгин), лежала такая же, как у Лузгина, фирменная нефтепромовская папочка, только не с серебряным, а с золотым тиснением и золотыми, в скобку, уголками.
- У меня к вам серьезный разговор, - сказал Виктор Александрович, слегка поглаживая папочку.