- Порядком. Когда тебя ранили, поход против руаллахов приближался к концу. Я думаю, что на некоторое время они успокоились. Тогда нас заставили немного продвинуться влево по направлению к Евфрату, который мы и перешли между Мейденом и устьем Кабура. Дело заключалось в том, чтобы подстеречь маммаров на месте их летней стоянки. Затем одна из их шаек сняла наш пост. Мы пошли за ней.
- Одной колонной?
- Нет, тремя. Руссель, твой заместитель, пошел по правому берегу до Абукемала и затем поднялся вдоль английской границы. Д'Оллон шел по левому берегу Евфрата до Ракки. Мы считали, что на его долю придется меньше всего дела. Я же с Ферьером и с остатками отряда направился на Хассече, где назначил свидание Русселю. Мне пришлось ждать его целую неделю.
- Почему?
- Думая, что опередил меня, он позволил себе маленькую прогулку до Тигра. Ты ведь знаешь Русселя.
- И у него не было стычек с курдами?
- Ни одной. Он не потерял ни одного человека, ни одного верблюда. Так же, как и я, впрочем. Вот д'Оллон действительно попал в драку сейчас же вслед за тем, как мы разошлись.
- Наскочили на бкейеров?
- Вот именно, - сказал Вальтер, кинув на меня взгляд, в котором я уловил оттенок радостного удовлетворения, - на бкейеров. Ты, значит, за три месяца не совсем еще забыл имена этих господ!
- Держу пари, что этими бкейерами командовал Али Бжун.
- У нас есть веские основания думать именно так, хотя он и не вручил нам своей визитной карточки. У д'Оллона было всего сорок человек. Бкейеров же насчитывалось три сотни. Д'Оллону удалось проскользнуть, но у него оказались убитые. Шесть туземцев и два француза, из них Францескини.
- Адъютант Францескини убит?
- Убит. Вчера я хлопотал о нем по канцеляриям. Узнавал о судьбе своего предложения представить его к медали. Будет ли ходатайство удовлетворено - не знаю. Нас недолюбливают в Главном штабе. Мы мешаем составителям рапортов, которые изображают страну замиренной.
- А убийцы бригадира Лаказа? - сказал я, уклоняясь от намека. - Вы разыскали их наконец?
- Да, - ответил он, - я их поймал.
- Каким образом? Он усмехнулся.
- Право, ты еще, кажется, находишь возможным интересоваться этими пустяками!
- Как же ты их поймал?
- О, очень просто. Между Тель-Каукебом и Хассече у нас был проводником бедуин-таи. И вот вечером, на бивуаке, этот парень нечаянно роняет свой кинжал… Кинжал Лаказа.
- И тогда?
- Тогда я приказал оставить его наедине со мной и двумя мегаристами, двумя здоровенными малыми, друзьями Лаказа. Понимаешь?
- И он признался?
- Да, он все рассказал! Убийцы были из племени таи, расположившегося как раз по соседству. Я действовал лично с десятью молодцами и Ферьером, которого надо еще воспитать. Представляешь себе сцену: рассвет, малочисленное племя - едва тридцать палаток, воющие собаки, разбегающиеся во все стороны женщины, мужчины, которые запутываются в веревках собственных палаток. Не понадобилось и пяти минут. Убийц было четверо.
- Ты взял их живыми?
- Живыми… Я узнал, что в Алепе, перед взводом, они Держались молодцами.
Рассказывая, он не переставал внимательно следить за тем, какое впечатление производит на меня его краткое повествование. Глаза его горели.
- Все это еще волнует тебя, - пробормотал он.
Мы молча опорожнили стаканы. Перед нашими глазами возникли одни и те же картины.
- А что мой мегари? - спросил я. - Что с ним?
- Который? Мешреф? На нем ездит Ферьер. Ему живется недурно.
- А, Ферьер!
Вальтер заговорил глубоким голосом:
- Эти животные положительно необыкновенны. Если ты вернешься к нам через полгода, - уверяю тебя, Мешреф тебя узнает.
И так как я ничего не ответил, повторил:
- Мешреф тебя узнает.
Я продолжал молчать. Вальтер громко постучал по столу.
- Счет! - воскликнул он. - И уберемся отсюда!.. Вот уже целый час вся эта публика глазеет на нас, как на каких-то заморских зверей. Замечательное удовольствие для тебя, нечего сказать!
На улице мы наняли экипаж.
- В отель "Бассул", - приказал Вальтер. У подъезда отеля он сказал мне:
- Я запру собаку в своей комнате. Сейчас вернусь. Расплатись с извозчиком.
Когда он вернулся, мы стали ходить взад и вперед по авеню де Франсе. Ночь стояла жаркая и влажная. С моря подымался густой туман. У наших ног плескалась и вздымалась белая бахрома волн.
Вдруг Вальтер остановился, облокотившись на парапет.
- Значит, - сказал он, - это правда?
- Что?
- Что ты никогда не вернешься туда, к нам?
- Я устал, - отвечал я, - врачи…
Он меня не слушал. Я чувствовал, что теперь, когда темнота скрывала его черты, он отдался всецело своему волнению.
- Тебе остаться здесь, тебе? Это немыслимо. Ты в Бейруте! Что тебе здесь делать?
- На службе у меня не будет недостатка в работе, - сказал я с легким раздражением. - А в свободное время я сумею придумать себе занятие. Буду работать для себя.
Он расхохотался.
- Все что хочешь, - только умоляю тебя, без лицемерия! Ты будешь работать? Как великолепно ты это сказал! Все вы таковы! Ты будешь работать в Бейруте! Где работать? Когда работать? Над чем работать? Скажи, многих ли ты знал, кто занимался здесь в военной школе или вообще где бы то ни было? Разве ты не знаешь, какой климат, какой воздух в этом городе? Он расслабляет человека, уничтожает его. Обращает его в какую-то тряпку. Работать, - да, так всегда говорят здесь сначала, когда приезжают. А хочешь, я скажу тебе, во что обратится здесь твоя жизнь? Или лучше скажи ты сам! Сколько часов ты провел в кафе за эти два дня? Ну-ка, сколько?
- Какие глупости, - возразил я. - Ведь я еще не устроился. Через неделю…
Он покачал головой.
- Через неделю, если в тебе еще останутся силы, ты поймешь, что я был прав. Во всяком случае, у тебя уже не будет сил бороться. Ты уже отдашься своей жалкой участи: утром - час в канцелярии для виду; после обеда - лимонад и теннис с разными кислыми девчонками; в семь часов - коктейль с замужними, более или менее молодыми дамами; ночью - виски и девочки из мюзик-холла, у которых ты будешь искать рассеяния тех душевных волнений, какие возбудит в тебе дневной флирт. Вот!
Его намерение было слишком очевидно; карикатура, которую он мне нарисовал, слишком отличалась от суровой перспективы, открытой мне накануне строгим полковником Приэром.
- Ты преувеличиваешь, - ответил я, смеясь.
- Преувеличиваю! - воскликнул он. - Хотел бы я думать, что преувеличиваю, но мне страшно за тебя, страшно, - понимаешь?
Одни и те же слова дважды на протяжении двух дней… Я вздрогнул от неприятного ощущения.
- Мне хотелось бы знать, чего, собственно, ты опасаешься? Он пожал плечами.
- Э, разве я знаю! Вот тебе пример. Ты всего два дня в Бейруте, но мог бы уже подметить, что здесь трудно прожить меньше чем на сто франков в день. Эти сто франков, эти сорок тысяч в год, есть ли они у тебя?
- Не скажешь ли ты мне, - возразил я с досадой, - как поступают те из наших товарищей - а их немало! - у которых нет таких денег.
- Ошибаешься, - отвечал Вальтер, говоривший теперь с удручающим спокойствием. - Большинство бейрутских офицеров имеют кое-какие деньги. Приехав в Сирию, чтобы сделать сбережения, они проедают здесь свои гроши. Есть и такие, у которых нет ничего, - я это знаю. Такие или делают долги, или же влачат в своих конурах такое существование, какое для тебя - уверяю тебя! - было бы совершенно невыносимо, судя по той манере, с какою ты только что обсуждал в Табари карту вин.
Он подумал и добавил:
- Я прекрасно знаю, - есть еще третья категория: это - Женатые. Но об этих я и говорить не хочу.
- Почему?
- Потому, что они офицеры только по имени. Я положил руку ему на плечо.
- Вальтер, выслушай меня.
- Ну?
- Вальтер, я не сержусь на тебя за эти слова. Не сержусь тем более, что, помнится, когда-то я говорил то же самое. Помнишь, это было в Алепе. Нам сообщили тогда о женитьбе одного из наших товарищей, Баранже. Неужели ты сказал бы сегодня то же самое, если бы узнал, что я женюсь?
- Да, - ответил он, - почему бы мне изменить свое мнение!
- Потому, что с тех пор капитан Баранже пал смертью храбрых при штурме Энтабы.
- Умирать одно, - возразил он, - а быть храбрым офицером - другое. То, что я говорил о Баранже, я скажу и о тебе. И даже больше.
- Даже больше?
- Да, потому что Баранже все равно остался бы служить в колониальных войсках. Женившись, он не жертвовал тем, чем пожертвуешь ты.
- Чем же я пожертвую?
Он взял меня за руку и сказал тоном, которого я никогда не забуду, - тоном, в котором упрек смешивался с чувством, способным вызвать самые безудержные слезы:
- Люсьен, Люсьен, неужели за такое короткое время ты мог забыть три года нашей совместной жизни?
Он почувствовал, что я слабею, и продолжал:
- Что ты мне сейчас сказал?.. Ведь это неправда? Эго только предположение? Тебе жениться - да это немыслимо! Такие люди, как ты, не женятся! Ведь это же неправда?
Я опустил голову.
- Нет, это правда! - ответил я.
Он не сделал ни единого движения. Я услышал только, как он тихо пробормотал:
- В таком случае, понимаю: все кончено.
- Войдем сюда, - произнес Вальтер.
Кажется, мы уже в шестой раз проходили перед электрическими фонарями кафешантана. Я молча последовал за своим товарищем.