Раньше, до войны, колледжи набирали совсем немного будущих всадников, и только самых талантливых: сама Маргарета, хоть и мечтала о небе, не смогла поступить. Потом, когда стрелок на виверне стал важнейшей боевой единицей, а снабжение фронта держалось на драконах, летать забирали всех, кто был способен хотя бы на тень связи со зверем. И когда война закончилась, на бирже труда оказалось вдруг много тысяч людей, умеющих только летать и стрелять.
Нормальная лётная работа доставалась другим: героическим, в звании, здоровым чего греха таить, мужчинам. Никто не торопился нанимать девчонку рабочей специальности, без единой записи в личном деле и с кривой спиной, пусть даже теперь у неё была правильная фамилия. У Маргареты не было ни образования, ни средств, чтобы хоть как-то дотянуть до его завершения, ни, признаться честно, желания жить. После ранения для неё были закрыты заводы и стройки, дом разнесли безымянные мстители, а от семьи никого не осталось.
Тогда Маргарета попросила бывшего командира о помощи, и он не отказал: выхлопотал место здесь, на метеостанции. Она долго была ему благодарна, и только зимой поняла, что руководить им могли отнюдь не отеческие чувства или забота.
В столице тогда делили людей на героев разных масштабов, предателей и всех остальных. Наверное, и командир получил какую-нибудь красивую железяку на яркой ленте, «за умелое руководство» или что-нибудь ещё.
Как его фамилия? мрачно спросил Максимилиан. Я наведу справки. Нужно будет обратиться в комиссариат, восстановить документы, собрать свидетельства
Зачем? она пожала плечами. Оставь.
Ты тухнешь здесь, пока эта скотина
Да пусть его.
Макс с видимым усилием проглотил слова. Потом дёрнулся, будто хотел спросить что-то ещё, но промолчал.
Зимой Маргарета плакала несколько дней подряд. Рыдала в голос, с некрасивыми хрипами и воем. От невыносимой обиды, от жалости к себе, от всего того, что вышло в итоге уродливым и отвратительным, от того, как плачет в щелях старой станции ветер.
Потом отболело, отгорело. Прошло.
Да и не в этом ведь дело, да?
Только вот в чём?
А в разводном супе всё было хорошо, кроме одного: есть его надо было быстро. Остыв, он превращался в клейстер, тягучий, липкий и похожий на блевотину. Есть невозможно, отмыть тяжело.
Маргарета смотрела в кружку так, будто видела в глянцевой плёночке своё отражение, и это отражение говорило с ней господним голосом.
Было совсем темно, деревья шумели дождём, до станции без малого шесть километров. Прошлые, будущие и просто возможные Маргареты кто бродил у костра, кто натянул шарф повыше и шагал через мокрый лес. Вот одна из них дошла до навеса у станции, погладила мягкий бок виверна, прислушалась к тому, как он хрипло ворчит во сне, хлопнула дверью, стащила с себя промокшие ботинки. Вот вторая вышла с другой стороны, и ей пришлось лезть через разваленный драконом подлесок. Она вся вымазалась в грязи и долго плескалась у бочки, пытаясь привести себя в порядок.
Ещё одна Маргарета так и задремала, ссутулившись, у костра.
Уплывая в знакомую темноту без снов, она не смогла бы сказать, какая из Маргарет настоящая.
Глава 5. Болезни и лекарства
Потому что самому Максу они снились. Много, очень много снов, густые, вязкие, липкие, душные. Пропахшие пеплом и болью,
чудовищно медленные, жуткие сны, от которых не было никакого спасения. В этих снах всегда что-то горело.
Иногда в них горело всё.
Макс хорошо запомнил, как уже после войны один из бывших сослуживцев, которых он навещал в столичном лазарете, хрипло пожаловался на сны. В них всё пронзительно настоящее, безвыходное и неостановимое. Кристиан смотрел всю ночь напролёт, как ему отрывает ногу и как гаснут глаза товарища, и как луч солнца медленно-медленно ползёт по его мёртвому лицу, а по окровавленным волосам шагает муха.
Кристиан пролежал под развалинами около суток. То, что он остался жив, врачи называли господним чудом. Никакого света там, под балками, не было, мухи в декабре не летают даже в самых тёплых районах столпа, а сам Кристиан был в глубокой отключке.
Но ночь за ночью он смотрел, как шагает муха. Как заведённая, снова и снова, идёт по мертвецу к полоске света, а где-то в темноте лежит отделённая от тела нога.
Там, в палате, такой парадно-белой, что больно было смотреть, ребята соглашались: бывают сны, от которых хочется умереть. Это, вроде как, выверт сознания, когда оно раз за разом пытается осознать что-то уж слишком ужасное. И Макс не спорил, но про себя решил не бывает таких поганых снов.
Теперь он знал: бывают.
Максовы сны были застывшим кадром, неподвижной и немой диорамой. Макс висел в самом её центре, а вокруг него углями и зелёным пеплом разлетались все и всё, что он когда-либо видел. Иногда ему удавалось узнать: это бой при Мартинелли, где нас сбили, и виверн на одном крыле широким штопором ушёл в озеро, из которого Макс выплыл, а зверь нет; а это вид на сопки у Серратуры, где никогда ничего не произошло, но в каждый дежурный вылет Максу казалось, что именно этот будет последним.
Хуже всего, что из этих снов нельзя было проснуться. Иногда казалось даже, что они не были в полной мере снами. Вот только что Макс лежал с открытыми глазами, а к телу подступала вялая неподвижность, мгновение, он даже не успел моргнуть, и вместо тёмного навеса, по которому гуляют робкие отсветы костра, перед глазами вдруг горящий пронзительной зеленью горизонт.