Возможно, дело в том, что местность была не слишком востребованная: в долине реки было неплохо развито железнодорожное сообщение, и в частых полётах здесь не было особой нужды. Макс любил свободное небо и во многом поэтому попросился в этот район, и задрипанная полупустая база совершенно его не смутила.
Но с финансированием метеостанций здесь, похоже, тоже были проблемы.
Именно эта была сделана из перевёрнутого транспортировочного контейнера, Макс легко различил типовую конструкцию «крыши» и кривой «пол» с глубокими канавами вдоль стен, где раньше располагались крепления. Поверх лёгких направляющих станцию обили снаружи жестью, изнутри проложили каким-то утеплителем и натянули парусину, в стенах пробили пару окон.
Створ контейнера располагался у дракона под хвостом, теперь он служил дверью. Койка, на которой сидел Макс, располагалась ровно напротив, намертво приваренная к скруглённой во имя обтекаемости стене.
Ещё на станции был старенький, очень печальный на вид сейф на ржавых ногах, шифоньер, грубо сколоченный широкий стол, табуретка, рундук и пара стеллажей, заставленных коробками. На окнах пыльные занавески, когда-то, похоже, разжалованные из простыней. На столе телеграфный аппарат соседствовал с газовой горелкой и ручной лампой. В запылённых выцветших коробках Макс узнал армейские пайки.
Можно было много сказать про то, что ещё здесь было, начиная от вскрытой консервы с перловой кашей и заканчивая бельевой верёвкой, на которой сушились трусы. Но Максу проще было сказать, чего здесь не было.
А не было здесь ничего личного.
Любое жилище быстро впитывает в себя черты человека, который в нём обитает. Кто-то вешает на стену календарь с голой бабой, кто-то не может отказаться от полотенец с цветочками, кто-то бросает на пол коврик, у кого-то, в конце концов, розовая зубная щётка. Макс много раз проходил всё это в казарме: людское вылезало даже из-под уставного распорядка.
Это была очень уставшая, пропылённая, изношенная долгой эксплуатацией метеостанция. Здесь пахло сыростью и чем-то затхлым, с жестяного среза окон сыпалась ржавая труха, а в канавках
у стен скопилась уже не пыль, а липкая грязь. И даже трусы были казённые.
Макс смутно помнил бельё, которое Маргарета носила раньше. На военной базе не время и не место для медленной и вдумчивой любви, с чувственным обнажением и долгими ласками: по большей части у них всё выходило торопливо и неудобно. Но, кажется, в воспоминаниях было что-то нежно-голубое и кружевное, и когда Макс случайно порвал это что-то, Маргарета лупила его по плечам и очень смешно ругалась. И под лётной формой было такое, вполне девичье, гражданское
А тут казённые трусы. Унылые, как преподша по истории ветеринарной медицины. Серо-зелёные, жёсткие даже на вид.
«Давайте решим, что вы обознались, сказала она вчера. Маргарета Бевилаква сгорела.»
Конечно же, он не обознался. Он не мог её не узнать, как бы ни был уверен в том, что никогда больше её не увидит. Бессмысленная связь со случайной девчонкой, начатая из-за циничного желания почувствовать себя живым и, чего греха таить, чуть-чуть выпендриться перед своими ребятами, быстро стала чем-то важным.
Чем-то ценным.
Макс писал ей слова, которые никогда и никому не нужно писать, если только ты не собираешься сдохнуть прямо сейчас. Такое можно читать только от мёртвых людей. И если бы она написала ему хоть слово, он бы прилетел хоть в эту дыру, хоть на любой край столпа, с огромным грёбаным букетом ромашек, и тогда
Но она не написала. Она поменяла фамилию, уехала в глушь, спряталась за серостью, ржавчиной и казёнными, мать их, трусами. И, как бы ни было неприятно об этом думать, Макс знал тип людей, которые поступали так после войны.
Он глянул с гадливостью на батарею «витаминов» и лист назначений, поморщился и размял ладонью ногу. Она отекла, но кое-как двигалась. Кто его раздевал врач, Маргарета?.. не важно; вся одежда осталась лежать в койке у него в ногах, и Макс, зябко поёжившись, намотал портянки и натянул на себя сыроватый комбез.
А потом, кое-как проковыляв через станцию, вышел на солнечный двор.
Было около десяти или одиннадцати утра, солнце проползло чуть больше трети неба и недружелюбно скалилось из-за кучерявого клёна. Справа громоздился навес с насестом для виверна, там с присвистом похрапывал зверь. У дверей была сложена небольшая поленница. Вытоптанный двор казался пустым и неживым, деревья подступали совсем близко к станции, а Маргарета сидела на обрубке ствола в тени навеса и курила.
Конечно, она видела, что Макс вышел, но не сказала ни слова. Она молчала, пока он хромал и устраивался в траве неподалёку, где можно было облокотиться на столб.
Рассказывай, велел он.
Вам прописали постельный режим, безразлично сказала Маргарета, глядя куда-то мимо.
Что ты натворила?
Если бы она стала возражать, он бы поверил. Что его она разлюбила, зато вдруг воспылала страстью к дурацкому глухому лесу и метеосводкам. Максу очень хотелось в это поверить; поверить в это, а не в то, что когда-то любимой женщине есть что скрывать, есть от кого прятаться и есть за что чувствовать себя виноватой.