Ушел Денис, растворился в сумерках утра.
Я выпил чаю, поел оставшегося супу и тоже отправился в Дальние Ломи раскрывать лесные тайны.
Морозец землю загвоздил, бочаги и лужицы замостил, и только проворная река Пербово все еще по-осеннему играла в белых берегах. Ночью на застывшую землю выпал снег, прикрыл собою всю неуютность и шероховатость лесных перелесков, пожен и полянок, раскрыл передо мною страницы снежной книги, которую я стал читать, как только отошел от зимовья Спорного лога.
Стадо лосей утром приходило к реке на водопой и той же тропой ушло в густой ельник. Пошел по их следу. Далеко они увели меня за шиловские глади, а там большой густой кряж и, по всей вероятности, их дом. Следы мне рассказали, сколько лосей проходило, где останавливались и что в пути делали. Я подошел к ним от болотной опушки на малый перешеек, стрелять с которого была бы полная удача. Пять матерых лосей спали, а один, навострив уши, прислушивался, сторожил покой остальных. Раздвинув ветки ели, я прицелился и стал стрелять кадрами фоторужья, они услышали мои шорохи, бойко снялись с лежки и кинулись в густой ельник.
В полдень погода изменилась, стало теплее, мягче. Небо отпускало на землю, словно по норме, легкие пушинки снега, подаст порцию, чуть-чуть облагородит тайгу и снова остановится. Ветра не было, и лесные перелески, одетые в новье зимы, выглядели торжественно нарядными и волнующе живыми. Черныши стаями мостились на березках, шелушили почки. Кем-то напуганные куропатки с криком перелетали от перелеска к перелеску.
Я шел к реке Пербово густой еловой порослью и думал: «Кто же нарушил покой куропаток?» С большой осторожностью стал пробиваться между елок к опушке полянки, которая одним концом упиралась в пербовские перелазы. Не доходя до опушки на метр, я раздвинул кусты еловых лапок и сразу увидел нарушителей тихой благодати этого мирка. Метрах в двухстах от меня мышковали лисовин и его подруга. Чудная пара. Вот бы нарисовать такую картину! Я взялся за фоторужье.
Насытившись полевками, пушистая пара разминулась. Лиса побежала в овраги, а лисовин проводил свою подругу взглядом, перекатился по снегу два раза, очистил шубейку, побежал к перелеску, где я притаился. Мне не хотелось стрелять в лисовина, думал: пусть его добудет сам Денис, но не утерпел, прицелился, выстрелил. Удар был точен. Дробь перебила у лисовина передние ноги, а на задних он не ходок, сдался.
Возвратился с охоты в потемках. Денис был уже в избе. Он лежал на нарах, упершись пятками в каменку. Вся его добыча несколько белок покоилась на столе, а ружье лежало под самодельной скамьей, в неположенном месте, и только бородатый глухарь оттаивал на перекладине, где сушилась растопка. Валдай легонько взлаивал под моим топчаном: и во сне гонялся за белкой.
Я снял с плеча лисовина, положил на стол перед Денисом, в шутку сказал:
Обманщика добыл у пербовских перелазов, теперь-то
он без притворства мертв.
Денис осторожно снял с каменки правую ногу, потом, поддерживая руками, опустил левую, сел к столу. Я посмотрел на него и, правду сказать, испугался. Денис весь горел, широкий лоб был покрыт крапинками пота.
Заболел? осторожно спросил я его.
Ничего, паря, с другими бывает хуже, он поморщился, добавил: До обеда добро бродил, боли в ноге не чуял, кой-что добыл, а вот после обеда хоть караул кричи. Сперва залихорадило, а потом звездочки перед глазами, знаешь, махонькие, махонькие Ну, думаю, значит, простуда проступила. Повернул до избы и насилу дошел. Левая-то нога будто не моя стала. С батогом пришел-то. Этого еще со мной не бывало. Помню, под Яссами у меня осколок по ягодице проехался и чуть не половину ее оторвал. Ничего. Товарищи перевязали, и я сразу в атаку пошел. Ну, после той заметины я еще две заметины получил, и все сносно обошлось. Но ведь то была война, без заметин на ней нельзя. У кажинного солдата должна быть заметина. У одного она на груди блестит, а у другого каждую погоду чует. А сейчас? Вроде бы охота отдых для человека, а тут нате-ко, нога разболелась. Может, это к ненастью, аль как? Спросил он меня.
Может, и к ненастью, к нему кости здорово ломает. Стараясь приободрить старика, мягко ответил я и сразу добавил: А лисовина-то я все ж перехитрил.
Денис осмотрел лисовина, потрогал его шубку, сквозь свою боль улыбнулся, заговорил:
Умный всегда становится дураком, хлебнув радости через край. Без этого тебе, Григорич, его не ухрястать бы. Наверное, с подружкой был?
С ней, ответил я Денису. Только она в обратном направлении побежала, а лисовин на меня
А зачем ему за ней бежать, коль они уже досыта намиловались. Подружка его в овраги убежала, а его послала за добычей.
Я освежевал лисовина, на правила натянул шубку, а в хвост заладил гладкую и тонкую спицу из березовой ветки.
С вечера Денис не спал, все ворочался с боку на бок, но ни разу не простонал, не охнул, хотя ему было очень тяжело. В полночь он разбудил меня:
Дружок мой, Григорич. Проснись, батенька. Что-то мне малость дурновато. Налей-жа, Григорич, немного спирта, может, дурность-то уляжется.