Сложив свою поклажу в избушку, Денис велел мне подмести в избе пол, истопить печурку, наладить про запас сухих дров, а сам с Валдаем ушел в бор, чтобы добыть на ужин свежего мяса.
Увлекшись работой, я не слышал ни собачьего лая, ни выстрелов. В сумерках явился Денис. За его спиной вниз головой висел глухарь-мошник, рыцарь в темно-сизых доспехах.
Вот-таки ухрястал, прошептал Денис, мог бы снять еще не одного, посмотрел на меня, а зачем? Ведь удовольствие чувствуешь тогда, когда стреляешь, поднимаешь да супец свежий ешь, а потом? Потом никакого удовольствия, одна жалость к глупой лесной птице.
Ты, Григорич, сегодня прогуляйся вниз по матушке-реке до хутора Цибириха. Только не ищи там построек, хутора нет, он стал ненужной вещью в нашем большом хозяйстве, ушел с места. Что добудешь ладно, не добудешь тоже добро, больно-то не расстраивайся. На охоте всякое бывает, сто раз пусто, а в сто первый густо.
В сумерках мы разминулись под дубом. Денис с Валдаем ушли в глухомань лесную, а я по тропинке направился в шиловские глади.
Утренник был довольно свежий, с морозцем, от которого уже попахивало зимой. Под ногами хрустела осенняя отава, трескались волнушки, которых в этот год была прорва.
Упрятав под себя багряный обод, солнце встало в зенит, согревая землю. С березовых веток капали слезинки, распускалось, таяло изумрудное ожерелье ночи. Отава на пожнях высохла, а на пашнях желтые тычинки жатвы смотрели на мир с восторгом, радуясь, что их еще не тронул снег.
В том же месте я снова увидел лисовина. Он без всякой опаски мышковал на сугорье и, завидя меня, молниеносно скрылся в чапыге. У Цибиревских полей, в маленьком болотце, я вспугнул стаю куропаток. Они поднялись, а я второпях выстрелил в них дуплетом. Упало три. Я сразу поднял двух, а третью искал полчаса и нашел ее в вересовом кусточке. Она была еще жива. Хотя и жалко было добивать ее, но если бы я этого не сделал, то ворон бы за милую душу утолил свой голод. Он уже кружился над кустом, заметив куропатку.
Сложив трофеи в рюкзак, я подле изгороди поднялся на взгорье и остановился на пустыре хутора. Построек не было. Дорога заросла мелкими кустами ивняка да березняка и только рослые березки рассказали мне о том, что подле них были постройки, сады и усадьбы хуторян.
В избушку я вернулся раньше Дениса. Тоже по своему умению сварил суп из куропаток, вскипятил чайник. Подступили потемки, а за ними пришла звездная ночь. На землю опускался заморозок. На деревьях опять, как утром, появилась нежная изумрудная паутина, и казалось мне, что она летит прямо с неба, легкая и невесомая.
Я разжег костерок под старым дубом и при свете огня да полной луны стал записывать в дневник, что видел, что слышал, что вынес в своем сердце из этого уголка. Зашуршала изморозь, и из темноты выбежал Валдай. Он свалился у огонька и стал зализывать лапы, а глаза его, светлые и умные, смотрели на меня, просили корочку хлеба. Я сходил в избушку и принес для собаки глухариную голову и немного хлеба.
Вскоре явился Денис. По его лицу трудно было понять, с чем его поздравлять. Я еще не знал, что у него скрыто в пестерике, а видел только беличьи шкурки, понатыканные под домотканым кушаком. Их было порядочно. Считать я не стал. Из пестеря Денис выложил несколько белок, двух куночек, трех белых, что первая пороша, горностаев.
С удачным полем! громко сказал я, радуясь за Дениса.
Денис нахмурился, исподлобья, но тепло посмотрел на меня:
Не особо удачно. Левую
обувку суком пропорол, да и заноза порядочная в ногу заладилась. Там, в лесу, не стал ее вынимать, ночь в избу заторопила. В потемках-то занозу не скоро ущупаешь.
Однако Денис сразу не стал вынимать занозу, а приступил к ужину. Ел он бойко, с аппетитом.
Добро сварил, добро, хвалил он меня за похлебку, скусно и воложно.
Опорожнив кружек пять горячего чая, Денис, не торопясь, выкурил цигарку, думая о том, куда ему завтра сунуться, побольше добыть зверька. Потом освежевал куниц и горностаев, надел их на правила-самоделки и, развесив их на жердочки, укрепленные под потолком избы, стал раздевать сапоги. С правой ноги Денис снял сапог сам, а с левой мешала боль. Я помог ему раздеть сапог. Денис поднял штанину до колена, и я увидел узкую ранку, которая мне сначала показалась пустяшной.
Занозу он удалял с помощью охотничьего ножа. Это, видимо, стоило ему немалых усилий.
Хирургия окончена, сказал он, обтер с лица крапинки пота, прищелкнул языком: Ведь никогда наперед не узнаешь, откуда свалишься, на что наткнешься? Белку убил, а она не захотела на землю падать, на еловых лапках задержалась. Я так и этак, а она не валится. Елка толстая, в мой обхват, рубить ее из-за мелочишки жалко, а сшибить белку невозможно, оставлять на лапках тоже жалковато, ведь заряд пороха да дроби истрачен, да и Валдай из-за нее охрип, ну, стало быть, я и полез за белкой-то. Снял ее, стал сам слезать, да тут сук обломился, а я на другой, крупный сук и напоролся. Давай-ка, милок, спать да утро подтягивать.
Можешь понежиться, это твое дело, а у меня, брат, забота: с планом надо справиться и совесть свою не подвести.