А гном (или всё-таки не гном?), вставая, нечаянно глянул поверх частокола, увидел там Еньку, но не начал орать и ругаться, что всякая деревенщина подглядывает за порядочными людьми ну да, было такое прошлым летом, когда на этом же месте Еньку застукал обозный охранник, вышедший на задний двор, но почему-то двинувшийся не к той самой будочке, а под забор. И чего, спрашивается, орал? Было бы на что смотреть. Или потому тот тип и разорялся, что сам понимал: подглядывать там не за чем?
Эй, Хома, чему-то ухмыляясь, позвал гном не гном. Да-да, тебе говорю. Это ведь ты травник здешний?
Я не Хома, с достоинством возразил тот. Я Енька.
Енька это Тьенн? уточнила баба, подобрав тот самый камушек и мрачно посмотрев на мужика, но всего только приложила холодную штуковину ко лбу. И правда, иди сюда, мальчик. Ты синяки сводить умеешь? А то Золотце наше загуляло где-то, зараза, некому помочь бедной беззащитной женщине.
Енька начал было послушно сползать по косогору, но в сомнении посмотрел на вырастающий впереди неодолимой стеной плотный ряд заострённых толстых брёвен.
А как я к вам попаду? спросил он.
Бедная беззащитная женщина пожала плечами и без всякого колдовского посоха, просто с рук, шарахнула по частоколу молнией, только щепки полетели.
Енька очумело помотал головой и робко заметил, что хозяину это точно не понравится.
Золотой в зубы и заткнётся, равнодушно отозвалась она. Или ты просто не умеешь синяки сводить? Тогда хоть примочку какую-нибудь сделай, не хочется единорожку изображать
Одно
бревно ещё слабо дымилось, второе молнией расщепило вдоль его-то бородач и расшатал, выворотил из земли, так что Енька бочком протиснулся в образовавшуюся брешь.
Оказалось, что могучая колдунья совсем и не высокая, не выше Еньки, не то что подружка её. Он в сомнении посмотрел на свою ладонь, изгвазданную в земле и в крапивном соке, обтёр её об штаны и осторожно приложил к влажному лбу. Синяки, ссадины, царапины и прочую ерунду он лечил на раз, даже шептать, как тётка учила, не надо было, но его ужасно смущал запах колдуньи. Нет, не то, что по́том от неё разило, от такой-то разминки. Просто пахло от неё чем-то горьким и одновременно манящим, да ещё мешалось это с острой грозовой свежестью.
Э-э, нет, так не пойдёт, мальчик, серьёзно сказала она. Я тебе в матери гожусь, нечего глазкам так туманиться. Слышишь, Тьенн? И вообще ведьм не люби, суки мы все как на подбор.
У него, в его-то годы, всей любви на один сеновал, хмыкнул бородач.
Енька злобно зыркнул на него.
А вам-то почём знать? с хмурым вызовом спросил он. Ежели вы в мои годы по сеновалам таскались, так не все ж такие, как вы, сударь.
Что, Горан, съел? ухмыльнулась колдунья.
Бородатый Горан заржал, не обидевшись. Вместо него обиделся Енька.
Свёл я ваш синяк, буркнул он. А ещё у вас левый бок должен болеть, сударыня. Подлечить? Или своё Золотце дожидаться станете?
Ты только не вздумай Аурелию так назвать, сказал бородатый Горан. Она у нас действительный член Гильдии целителей, магистр второй ступени и кто она там ещё, Огонёк?
Не Огонёк, а магистр второй ступени Фламмария, невежа, фыркнула она. Но вообще-то он прав, Тьенн. Не вздумай в самом деле даже за глаза такое ляпнуть. Аурелия только посмеётся, скорее всего, но вот Раэль у нас тот ещё параноик: всюду ему насмешки чудятся и намерения оскорбить и унизить, а целиться он в полной темноте умеет.
Я и не думал даже, Енька удивился, как могла такая глупость людям в голову прийти будто он может взрослую чужую бабу назвать каким-то детским прозвищем. Это для своих друзей-приятелей рыжая кошка Золотце, а колдунья, разбивающая частоколы молниями Огонёк. Вам бок-то лечить или как?
Лечи, махнула рукой Фламмария. И вообще Эх, ребёнок, был бы ты боевиком, даже морозником, я бы и согласия твоего спрашивать не стала увезла бы отсюда хоть в мешке. Твоё счастье, что Аурелия у нас не такая. Совестливая она, скотина. Не хочет людям жизнь ломать. Что бы понимала она в этой жизни, целительница несчастная.
***
Небо куксилось, как капризная девица, и так же пыталось выдавить из себя хоть пару слезинок. Получалось так себе: редкие капли уносились ветром, повисали на траве, расплывались мелкими кляксами на грубо обтёсанных могильных камнях. Аурелия хмыкнула, прочитав наконец кривовато выбитое «Адара Хрисанф» занятно было найти собственную могилку. Похоронили её тряпьё чуть в сторонке, с самого края маленького сельского кладбища, но невысокий холмик был аккуратно обложен камнями, а ровные ряды чего-то тёмно-зелёного и разлапистого готовились раскрыть розоватые почки. (Лекарственные растения она, разумеется, знала очень неплохо, но вот маргаритки от лобелий отличала с трудом, ибо на кой тролль лекарю сдались садовые цветы?)
Кветка ухаживает, тётки Гаты самая младшая. Она обернулась на голос: к соседней могиле подходила маленькая, щупленькая, не молодая уже, по деревенским меркам, женщина с острой мышиной мордочкой и серыми жидковатыми волосами, но с осанкой и выражением лица королевы в изгнании. Динка Мыша. Ученица и преемница достославной госпожи Холеры. Остальные-то сёстры замуж повыходили да разъехались кто куда, разок в год только заглянут, а Кветка что за материной могилой, что за Даровой ходит, продолжила знахарка, отряхивая руки, выпачканные травяной зеленью и испятнанные едким жёлтым соком чистотела: видимо, выпалывала сорняки, за какую-то неделю буйно вымахавшие на солнце. Сестрица-то ваша покойная с нею, как с родной сестрой возилась, говорят. Без её растираний да отваров, глядишь, давно бы померла, а так изрослась, выправилась, теперь-то и не скажешь, что мелкая была да дохлая. Заходили вы к ним?