9—3
В коридоре, прислонившись спиной к стене и ковыряя заусенец на большом пальце, стояла Маша. Она оторвалась от стены и приблизилась к вышедшей из кабинета матери.
Наталья Анатольевна стала всматриваться в Машу, ища приметы душевного недуга и страшась их найти. Ее взгляд напоминал тот, каким она обшаривала припозднившуюся дочь, от которой несло сигаретами и вином. Прямо на глазах Маша отгораживалась невидимой стеной, становясь угашенной вариацией себя.
– Ну что? – спросила условная Маша. – Что тебе там напели?
«Шизофрения! Вот что у нее!» – разрывало голову Лукьяновой и рвалось наружу. Если это выкрикнуть, то обжигающая волна отпустит. Но Наталья Анатольевна, стиснув зубы, подавила этот порыв, как рвотный рефлекс, и даже смогла улыбнуться.
– Ничего определенного. Но волноваться особо не о чем, – сказала она.
– Ты плакала?
– Пустяки, – мать спрятала скомканный платок в сумочку. – Не обращай внимания.
– Не обращаю, – Маша усмехнулась и опустила глаза. Ее лицо посерело и одеревенело. Лукьянова подалась к Маше, чтобы обнять, приободрить, и самой немного успокоиться, прийти в себя. Но Маша вся напряглась и отстранилась.
– Мне нужен телефон, – сказала она. – А еще фломастеры и альбом для рисования.
Лишь когда она покинула одноэтажный корпус и зашагала в сторону проходной, где будка охранника, шлагбаум и неказистая церквушка с синей крышей, Наталья Анатольевна почувствовала, что опустошена. В побледневшем небе расшумелась ватага черных птиц, спорили какое дерево лучше для ночлега. Внутри что-то переворачивалось, душило, сдавливало грудь и голову. Голова трещала и дымилась. В ней догорали мысли. Надолго ли тебя хватит? – слышалось в шелесте осыпавшихся деревьев и запахе стриженой под полубокс пожухлой травы. – Неужели это так и будет вяло течь, лишая сил, мотая нервы?
10
10—1
Еще один день в аду, – думала Маша, валяясь на кровати в душной палате. Там сонными осенними мухами шевелились сестры по несчастью. Когда же это все закончится? Когда? Маша тяжело вздохнула. Поплакать что ли?
В палату ворвалась медсестра, уставилась на Машу. Маша напряглась. Костлявая женщина, сидя на соседней койке и поглядывая то Машу, то на сердитую медсестру, захихикала.
– И долго тебя ждать? – сказала Полторак и вышла.
Маша с трудом оторвалась от кровати и поплелась в процедурный кабинет за дозой ватного забытья, подменявшее реальность черти чем. В кабинете нетерпеливо ждала медсестра. Шприц – наизготовку.
– Не надо… Я не хочу… Мне от этих чертовых уколов только хуже становится, – Маша с мольбою посмотрела на медсестру и болезненно поморщилась, почесывая запястье.
– Ты только сама себя задерживаешь, – сказала, как отрезала медсестра.
Маша с обреченным вздохом опустилась на кушетку и закатала рукав пижамы. На внутреннем сгибе руки темнели синяки от уколов. Наркоманка поневоле. В вену впилась игла. Обожгло
Накрыла ватная слабость. То ли преодолевая ее, то ли приноравливаясь к ней, Маша потащилась в палату. Мимо проплывали расплывчатые тени. Свет в коридоре задрожал, заколебался, но все-таки не погас, удержался, как акробат на канате. Маша прошла через дверной проем, и свет заметался, словно затравленный заяц, потом ярко-ярко вспыхнул. Маша невольно зажмурилась.
10—2
Когда она открыла глаза, то вместо палаты оказалась внутри того самого дома в лесу. Маша отяжелела, почувствовала себя старше лет на триста, а то и на тысячу. Проходя мимо осколка зеркала, которое висело между дверью и окном, Маша заметила там, в осколке темную сгорбленную фигуру. Маша замерла и огляделась. В комнате никого не было. Видно, показалось. Маша бросила взгляд на зеркало… Оттуда на Машу уставилась старуха в темном. Вскрикнув, Маша отшатнулась от зеркала и выскочила из дома.
Она побежала, спотыкаясь о коряги, корни, бугры, даже на ровном месте. Легкие обжигал ледяной комковатый воздух. Вместе с паром изо рта вырывался хрип. Набегу, на беду оглянулась: оплетавшие дом черные угловатые ветви, сучки сползли на мерзлую землю и кинулись вдогонку… Что-то задышало Маше в спину, обдавая колючим холодом, хрустя и шелестя, словно скрежеща зубами.
Силы быстро оставляли Машу. Вот-вот споткнется и рухнет. И вдруг в просвете между ветками она увидела какой-то дом. Там можно спрятаться! Маша выбежала на поляну и остолбенела. Это был все тот же замшелый дом, из которого она дала деру.
Хруст и шелест подхватили Машу, обвили и потащили к дому. Маша попыталась высвободиться, вывернуться. Но чем отчаянней и ожесточеннее она пыталась, тем жестче сучковатые черные лапы, точно ремни, стягивали ноги и руки. Пастью распахнулась дверь, и черный шорох швырнул Машу внутрь. Деревянный пол прихлопнул Машу, словно мухобойка муху…
10—3
Под веками покойником шевельнулся свет. Сквозь туман проступили контуры больничный палаты. Маша распласталась на спине, вжимаясь в кровать. Маша попыталась приподняться. Какое там, – руки и ноги были крепко-накрепко перехвачены ремнями.
– Ты чего это удумала? – грянул над головой голос медсестры. – Сбежать навострячилась. Больно прыткая больная. Ну, так полежи. Успокойся. Подумай. – Медсестра погрозила пальцем, покачала головой и убралась из палаты.
На соседней кровати сидела женщина с костлявым лицом. Она подмигнула и улыбнулась зафиксированной Маше. Маша подумала, что думать много время и спросила:
– Сколько сейчас вредно?
Та ничего не ответила, поднялась с кровати и пошлепала, куда запавшие глаза глядели. В воздухе над кроватью осталась висеть тихая улыбка. Спохватившись, женщина вернулась за позабытой гримасой, наспех приладила ее к лицу и отправилась смотреть « Пусть говорят».
11
На другой день коридорные шаркуны в больничных робах забрасывали Наталью Анатольевну хмурыми взглядами. До семи вечера, когда заканчивалось время навещающих и начиналось время телевизора, пора вещающих из ящика, оставалось всего ничего, а то и того меньше. А тут какая-то в теле и с черным пакетом заняла диван. Видите ли, ждет. Раньше что ли не могла заскочить? Не могла, – корпела над отчетом. Конечно, это отговорка, попытка оправдаться. Было бы желание… А его как раз и не было. Не хотела она встречаться с дочерью. Лукьяновой с лихвой хватило вчерашнего. Пусть Маша выносит мозг и травит душу Сморыго. Он привык к такому, к таким. А Наталье Анатольевне нужна была передышка. Плохого понемногу. Лукьянова рассчитывала передать пакет для Маши через медсестру.
Но когда железная дверь открылась и медсестра сказала: «Только не долго», – Наталья Анатольевна почему-то смутилась и, опустив голову, прошмыгнула в отделение. В холле она присела на диван и замерла в напряженном ожидании. Сцепив пальцы рук в замок, она впилась глазами в коридор, который все шаркал, все забрасывал хмурыми взглядами. Из этого шарканья, из той хмурости нехотя вышла сонная Маша. Смотреть на нее было жалко и страшно. Выглядела она потерянной, угашенной. Лицо опухло, побледнело. Глаза потускнели и запали.
Мать и дочь пересели за столик у телевизора.
– Фломастеры, блокнот, телефон, – Наталья Анатольевна передала пакет Маше.
– Здесь как в аду, – почесывая синее от уколов запястье, Маша покосилась на шаркающих в коридоре.
– Может, индейку с пюре? – мать вынула из пакета пластиковый контейнер с желтой крышкой. – Еще теплые.
Маша опустила голову и уставилась на ногти, похожие на птичьи коготки. Кожа в основании ногтя большого пальца была содрана до мяса.
– Мне здесь становится только хуже.
– Хотя бы яблоко поешь. Тебе надо лучше питаться, – мать погладила Машу по плечу, взяла за руку и крепко сжала ее, словно удерживая от опрометчивого поступка.