– Итак…
Маша вытянула и оголила левую руку. Депардье посмотрел на порезы, покивал.
– И зачем? – спросил он.
Опустив глаза, Маша пожала плечами:
– Так получилось.
В руках большеносого появился бланк:
– Фамилия, имя, отчество.
– Я хочу остаться дома, – сказала Маша.
– Возраст, – продолжал Депардье.
– Это ненадолго. От силы два дня, – заверила Наталья Анатольевна, сидевшая рядом с Машей, и Лукьяновой показалось, что здоровяк с чемоданчиком грустно улыбнулся.
Маша нехотя поднялась с кровати и стала собираться.
9
9—1
От больничного ландшафта Лукьяновой стало не по себе. Казалось, что в одноэтажных и двухэтажных строениях, несмотря на весь их ухоженный, аккуратный вид, никого не было и быть не могло. Время от времени перешептывались вязы, впавшие в параноидальную желтизну. Мимо Натальи Анатольевны, позвякивая кастрюлями и ведрами, прошли друг за другом четверо в полосатых пижамах. Процессию замыкала остроносая женщина в белом халате. Черная кошка, зыркнув на Лукьянову желтыми глазами, перебежала дорогу и скрылась в кустах.
И вот перед Натальей Анатольевной вытянулось одноэтажное строение из красного кирпича, над входом которого веско выпячивалось: 1954. У крыльца стояла карета скорой помощи. В вестибюле на скамейке сидел один из тех, кто забирал Машу. Схватившись руками за край сиденья, он усталым неподвижным взглядом таращился на каменный пол. В закутке охранника бубнящий телевизор встревал в разговор, который вели высокий мужской голос и низкий женский. Надев бахилы на ботинки, Лукьянова подошла к железной двери и нажала на большую белую кнопку звонка.
На двери висел длинный и подробный перечень запрещенных продуктов. Рядом с дверью – текст закона об оказании психиатрической помощи, а так же график приема психиатров. Сегодня с десяти до четырнадцати принимал Сморыго Эдуард Николаевич – Машин врач… Лязгнув замком, железная дверь приоткрылась. Невысокая быстроглазая медсестра вопросительно взглянула на Лукьянову.
– К Маше Шумилиной, – сказала Наталья Анатольевна и поспешно добавила.– Мама.
Кивнув, медсестра пропустила внутрь.
Малолюдный холл заполняли пустые столики в пятнах, разводах и крошках. За столиком у телевизора некий посетитель средних лет, опустив глаза и снисходительно улыбаясь, разговаривал с пожилым доходягой, который медленно жевал кашицу из слов. В шкафу пылились потрепанные книги без обложек. Как пациенты в палате, едва шевелились рыбки в большом зеленоватом аквариуме. Лукьянова присела на жесткий диван и, глядя в коридор, стала ждать.
Сердце Натальи Анатольевны болезненно сжалось, когда она увидела растрепанную Машу в майке с глубоким вырезом и старых пижамных штанах. Маша подсела к матери и, опустив плечи, зевнула. Мать обняла Машу, всмотрелась в бледное опухшее лицо:
– Как ты?
– Рука чешется, – Маша еще ниже опустила плечи и, глядя на снулых рыбок, стала медленно поглаживать порезанную руку. – И все время хочется спать.
– Я тебе мазь принесу, заживляющую.
Позевывая, Маша спросила:
– Когда меня выпустят?
– Это врачу решать, – вывернулась мать. – Я как раз собиралась…
– Ты ему скажи, что я не такая, как эти… – Маша покосилась на шаркающих по коридору. – А руку порезала лишь оттого, что выпила лишка, – Маша почесала руку. – Скажешь?
Мать только вздохнула. В коридоре возник всклокоченный усач, похожий на обрюзгшего Сальвадора Дали. Он хмуро глянул на Наталью Анатольевну, развернулся и исчез за стеной.
Наталья Анатольевна взяла Машу за руку и, глядя на розоватые шрамы, которые пересекали предплечье, с укором покачала головой. Маша поспешно высвободила руку и поднялась с дивана:
– Пойду я.
– Может, поешь? – Наталья Анатольевна протянула пакет с продуктами и вещами.
– Что-то не хочется, – Маша поморщилась, принимая пакет. Мать схватила Машу за руку, порывисто обняла. Маша застыла с опущенными руками, плечами, глазами, ожидая, когда мать отпустит ее.
– Все наладится, – шепнула Наталья Анатольевна и разомкнула объятия.
К телевизору подошла маленькая тощая женщина в длинном халате и обменялась улыбкой со своим отражением на матовом экране. Маша поплелась в палату, шаркая тапочками и шурша пакетом. Проводив Машу печальным взглядом, Наталья Анатольевна постучала в дверь кабинета.
9—2
Мягкие кресла, свет, взгляд, голос… «Мягко стелет», – подумалось Лукьяновой, напряженно ожидавшей приговора… На большом столе пасьянсом были разложены бумажные полоски с психиатрическими терминами. Ссутулившийся в кресле, кое-как выбритый Сморыго перекладывал полоски рассеянной рукой и уставшими, покрасневшими глазами поглядывал на Лукьянову, которая, сидя напротив, теребила и комкала носовой платок.
– Маша сама не своя, – сказала Наталья Анатольевна. – Больно уж заторможенная.
– Это нейролептики, – успокоил Сморыго.
– А отчего ее лечат? Чем же она больна?
– Это прояснится после тестов и анализов.
Из приоткрывшейся двери высунулся встрепанный, с мокрым от пота лицом тот самый Дали. Усач громко дышал носом, словно бежал-бежал и, наконец, добежал. Сверкая выпученными глазами, он прогремел:
– Есть разговор.
Сморыго досадливо поморщился:
– Позже, позже…
Дернув головой, усач втянулся в дверь и прикрыл ее.
– Все это в голове не укладывается, – вырвалось у Натальи Анатольевны. – Конечно, Маша не подарок. Но чтобы так…
– Она рассказывала о черной птице, о старухе? – Сморыго открыл желтый перекидной блокнот и щелкнул авторучкой.
– Старуха? Черная птица? – обескураженная Лукьянова уставилась на Сморыго.
– У кого-нибудь из родственников были психические расстройства?
Наталья Анатольевна неуверенно покачала головой:
– Неужели…
Появившийся в двери усач, перебил ее:
– Долго еще? Мне надо кое о чем…
– Закрой дверь, – в свою очередь оборвал его Сморыго.
Дали сверкнул выпученными глазами и хлопнул дверью.
– Значит, ничего такого у родственников не было. И по отцовской линии? – стараясь скрыть досаду на Дали, Сморыго с напускным спокойствием что-то записал в желтом блокноте.
Глядя на Сморыго, у которого подергивалось нижнее левое веко, Лукьянова вдруг поняла: он чего-то не договаривает, – и стены стали сжиматься, а свет меркнуть
– Скажите мне, что с ней, – подавшись к Сморыго, Наталья Анатольевна впилась в него глазами, то ли умоляя, то ли требуя.
Сморыго посмотрел сквозь нее и отчеканил:
– Ничего. Еще. Не ясно.
– Эта неясность и убивает, – пробормотала она и, вздохнув, закрыла лицо ладонями. – Ничего нет хуже, чем…
В кабинет ворвался усач.
– Не верьте ему! – закричал он, выкатывая глаза. – Он такой же целитель душ, как я живописец! Все что он умеет, это жонглировать бессмысленными терминами.
– Васнецов! – прогремел раскатистый низкий голос, и взгляд исподлобья врезался в баламута. Тот вздрогнул и застыл, точно в трансе. Тут же в кабинет влетела медсестра и со словами:
– Сейчас мы тебя утихомирим, – вытолкнула усатого больного в коридор. Дверь закрылась. Наталья Анатольевна уставилась на Сморыго.
– Маниакальный приступ, что с него возьмешь, – Сморыго уперся лбом в козырек ладони и стиснул пальцами виски. Наступившее молчание смахивало на бикфордов шнур. Из коридора долетал затихающий клекот усача. Лукьянова стала настаивать:
– Вы должны…
– Шизофрения! – взорвался Сморыго. – Вот что у нее!
Наталья Анатольевна вздрогнула и сжалась, словно ее ударили. По лицу женщины пробежала судорога.
– Почему? За что? – всхлипнула Наталья Анатольевна. Лучше бы она осталась в неведении! – Но ведь это не окончательный диагноз? Ведь так?
– Конечно же, это не окончательный, – опомнился и вернулся прежний Сморыго. – Будут тесты, будет томография. И только тогда можно о чем-то говорить.
Слезы душили, стояли поперек горла. Кое-как совладав с собой, Наталья Анатольевна с молчаливой поспешностью поднялась с кресла и направилась к двери, на ходу сморкаясь в бумажный платок, вытирая тем же платком глаза.