– Вот-вот, о чем я тебе всегда говорил. Ты склонен к мелодраме и глупостям. Нельзя быть таким сентиментальным. Двадцатый век на дворе. С оружием лучше не шутить. Знаешь, театральный закон: если в первом акте ружье появилось, в последнем обязательно выстрелит.
– Убирайся отсюда! – с трудом произносит Лавров.
– Револьверчик с предохранителя снимай в следующий раз, – выглядывает из-за двери Ежов.
– У-би-райся, – шипит Лавров. – Я за себя не ручаюсь.
Он стоит перед дверью ванны, не смея войти.
– Алеша, извини, – возвращается Ежов. – Я вернулся, чтобы тебя сказать кое-что. Давай выйдем.
Ежов, пятясь, выходит из прихожей.
– Тебе бы сейчас уйти без скандала, а я вернусь и скажу, что мне срочно нужно на службу. Ты через полчаса заходишь, – отводит он дуло пистолета пальцем в сторону. – Жена тебя встречает с объятиями, поцелуйчиками, – усмехается он. – Все шито-крыто. И зайцы сыты, и волки целы. Давай спустимся вниз. Дадим ей возможность одеться, а мы все спокойно обсудим.
Они выходят на лестничную площадку. Лавров идет к лестнице чуть позади Ежова, но на первой же ступеньке, поскользнувшись, падает. Игнорируя протянутую руку, он вскакивает и возвращается назад к двери, но она захлопнулась. Нервно пытается найти нужный ключ в связке. Наконец, находит, но не может вставить в замочную скважину. Ежов забирает у него ключ и вставляет в замочную скважину.
– Пойдем вниз…
– Мне с вами не по пути.
– О, на вы уже!? Да не мечись ты, как зверь в клетке. В сущности, ты из клетки никогда и не выходил, только пребывал с другой стороны решетки. Банк, разъезды по двум-трем одним и тем же местам, дом – вот и вся твоя жизнь. Разве что, в клубе с нами в картишки поигрывал. Жизни не знаешь, а она, брат, со сложностями.
Он достает сигарету и закуривает, наблюдая за стараниями Лаврова что-то предпринять с ключом.
– Послушай, Алеша. Мы с тобой попали в ситуацию, из которой трудно… я понимаю… очень трудно выпутаться. Ну, это – психология, не более того. Давай разойдемся с миром. Если стрелять всех тех, с кем твоя жена переспала, придется перестрелять половину знакомых.
– Замолчи, замолчи! Я пришлю секундантов. Только молчи!
– Хочешь покончить с собой? Чего ждать, застрелись прямо сейчас. Ты же «банкирчик», а не бретер. Занимайся лучше своим делом: играй на бирже, разоряй себе подобных, а стрелять предоставь другим.
– Я сам тебя сейчас застрелю, – вновь хватается за пистолет Лавров.
– Ты с предохранителя так и не снял. Правильно делаешь. Так безопасней, а то пиф-паф, – он делает затяжку и выпускает струйку дыма, – и нет человека, а затем – тюрьма: кандалы, насекомые, холод и голод.
– Убирайся! Убирайся, тебе говорят! Мне с тобой не о чем говорить. Я пришлю секундантов.
– Как прикажешь. Я тебя предупредил: последствия будут глупейшие.
Сатир на фарфоровой вазе, поставив нимфу на колени, одной рукой держит ее за волосы, другой с хохотом указывает пальцем на входящего хозяина дома. Лавров не выдерживает насмешки, закрывается рукой и, не глядя, стреляет. На составленном из четырехугольников зеркале разбивается одна секция. Образуется черный расширяющийся квадрат, и комната на мгновение погружается во тьму. Сатир, как ни в чем не бывало, с хохотом указывает на него пальцем с изразцовой мозаики над камином. Жена выглядывает из ванны.
– Евгений, что случилось?
Увидев мужа с пистолетом в руке, с криком бежит в прихожую. Пытается открыть дверь. Наконец, она понимает, что ее никто не преследует.
Он сидит за столом в комнате, закрыв лицо руками, перед ним лежит револьвер. Жена ходит по комнате, собирая вещи. Несколько раз она пытается подойти к нему, чтобы забрать револьвер, но он всякий раз кладет на него руку.
– Надеюсь, у тебя хватит ума… – начинает она, но осекается и машет рукой, – а… будь, что будет.
Как только Лавров приставляет револьвер к виску, раздается звонок. Он медленно опускает револьвер и ждет. Звонок не прекращается, и он покорно идет к телефону.
– Ты что же это там, наделал, братец? – раздается бойкий голос в трубке. – Ты меня слышишь? Шурин тебе звонит. Подумаешь, жена изменила! Экая невидаль! А ты, брат, подлец! Ты что же это сестру в чем мать, можно сказать, родила, выгнал из дому!
– Она сама ушла, – выдавливает из себя Лавров.
– Правильно сделала. Любая на ее месте поступила бы так. Где это видано, чтобы в цивилизованном обществе револьвером грозили невиннейшему созданию. Ну… ну, не совсем уж невинному… кто без греха, бросьте в того камень.
– Я ее не выгонял. Она сама ушла.
– Вот что я тебе скажу. Тебе нужно ответить ей тем же, и вы – квиты! Я тебе сейчас племянницу пришлю. Зовут ее Катенька… Она тебя утешит.
Лавров подходит к двери и долго звонит. Открывает горничная. Отстраняя ее, он врывается в квартиру.
Человек в парчовом халате идет из глубины гостиной с протянутой рукой:
– Какими судьбами, Алеша? Милости прошу к нашему шалашу, – указывает он на гобелен с пасторальным пейзажем – фавн с завязанными глазами ловит пастушек.
– Будешь моим секундантом? – не здороваясь, брякает Лавров.
– С кем деремся?
– С Ежовым!
– Ты что, с ума сошел? С лучшим другом! Что он сделал такого?
– Он… он…
– С женой твоей амуры, что ли, завел? Ежов человек порядочный. Не верь никому. Сплетни все это, врут!
– Вот, все, оказывается, в курсе. Один я в неведении. Друзья называются…
– Мужья всегда в неведении. Да только было ли что-нибудь?
– Я застал его в спальне с газетой.
– Ну вот, – с газетой! Ничего предосудительного.
– Он прикрывался газетой. Что тут смешного?
– Хорошо, не буду смеяться, – и вновь закатывается. – Извини, представил всю сцену в лицах.
– Ничего нет смешного.
– Ну, у тебя с чувством юмора всегда было плохо. Не буду я твоим секундантом.
– Почему?
– Дурное дело – дуэли, феодальный предрассудок. Мы с тобой, слава Богу, не феодалы. Ежов – да, а мы – нет. Во-первых, он тебя прихлопнет, как муху. Но он драться с тобой не будет. У него самого намечается нечто вроде дуэли с го-ора-аздо более опасным противником. Произойдет событие, которое будет иметь большое общественное значение. Что жена? Приходит, уходит, а Россия всегда остается с нами! Ты, надеюсь, не позабыл идеалы свободы, равенства и братства? Больше я тебе ничего не могу сказать. К тому же из-за такой ерунды не стреляются. Пойдем, я тебе кое-что покажу.
Он раскрывает дверь спальни. Лежащая на постели блондинка, натягивает одеяло до глаз.
– Прошу любить и жаловать. Жена Антона Евсеевича. Все мы друг с другом слегка это того… заводим амуры.
– Алешка, привет, – высовывая из-под одеяла руку, машет ему блондинка.
– Я смотрю, у вас заговор тут против морали. Может быть, ты и с моей женой…
– Ну, какой же ты все-таки зануда. О, ушел… сейчас хлопнет дверью. Не хлопнул.
– Вы Катя? – рассеянно спрашивает Лавров, открывая дверь. На пороге стоит девушка.
– Я Полина.
– Входите, раздевайтесь.
– Прямо так сразу? – спрашивает она.
Она подходит к зеркалу, оглядывает себя, обводит дыру пальцем.
– Придется стекло заменить.
– Да-да, – рассеянно отвечает Лавров.
Она снимает шляпу, платье и остается в ярком черно-красном нижнем белье.
– Понимаете, – вдруг оживляется он, не замечая, что она разделась, – мне многие намекали, но я не верил, не верил, не верил! Я всегда склонен был верить во все самое лучшее: в честность, искренность, дружбу. Да, я идеалист! Да, я сентиментален! Даже сейчас, когда своими глазами увидел лучшего друга… Как вспомню… как вспомню… Может быть, он мне вовсе не друг, а только притворялся? Разве можно так притворяться? Как жить после этого, Катя?
– Кати не оказалось на месте. Я вместо нее. Вообще-то она не по вашему профилю. Она нарасхват. Ее вызывают к юнцам, когда они подходят к возрасту невоздержания. Она деликатная, но властная, а я нежная. Меня зовут Полина, а вас? О, звонят.
– Трепилов, – проводит стоящий за дверью человек пальцем по груди, как будто там имеется надпись, подтверждающая сказанное. – Здесь должны были висеть ордена, но их нет. Людская злоба и зависть тому виной. Запомните: Трепилов, а не Треплов. Нечто чеховское в фамилии, но я не его герой. Что-то такое от Достоевского или Лаевского.