Я что-то навсегда сломал, не верилось когда.
Обман – как душный сеновал, а явь – простор мечтам,
когда, как речка, синева в глаза впадала нам.
Но всё пошло вперекувыр, всё стало вдруг не то,
ведь в чём был тот обман, увы, не знал из нас никто.
Нет, я нисколько не позёр, но тут такой загиб,
что лучше пережить позор, ведь мы теперь – враги.
Враги… Я этому не рад, но это не сказал.
Враги, когда отводим взгляд, чтоб не глядеть в глаза.
Враги – когда прощенья ждешь, но мир недостижим.
Враги – когда мы верим в ложь, а правду говорим.
* * *
Жизнь время мотает на спицы,
впадает душа в летаргию.
Но снова, как раньше, не спится,
всё помнятся ночи другие.
Я слышу листвы шелестенье,
и ветка мелькает кривая.
Своею летящею тенью
она мою тень накрывает.
И гром в отдалении охнет,
и вечер томительно-розов…
А помнишь: стучала нам в окна
такая же ветка берёзы?
С судьбою тогда еще в споре,
мы вздрагивали от стука,
не зная, что нам семафорит,
что нас настигает разлука.
* * *
Когда утихнет шорох ног,
вне времени уже,
я постучу в твое окно
на третьем этаже.
Ты, приготовившись ко сну,
предвидеть не могла,
что веткой влажной я коснусь
холодного стекла.
Но ты услышишь мой сигнал,
как радостную весть,
как люди чувствуют всегда,
что рядом кто-то есть,
что у меня (поймешь ли ты?)
был шанс один из ста —
обнять тебя рукой листвы,
на цыпочки привстав…
* * *.
Напрасная времени трата —
ждать писем, что ты не писала.
И к прежнему нету возврата —
такое кривое лекало.
Я был чем-то вроде болида,
летел траекторией дерзкой.
Такое не снилось Эвклиду,
об этом не знал Лобачевский.
Я врежусь, наверное, с лёту
и буду лежать подзаборно..
Ты если почувствуешь что-то,
не думай, что было мне больно.
* * *
Два месяца с лишним, два месяца с лишним,
как тень моя призраком бродит по стенам.
И голос мой больше в квартире не слышно,
и кажется, будто она опустела.
Взгляни: пожелтели в прихожей обои,
и двери рассохлись, что кожей обиты.
Мы ссорились здесь и мирились с тобою,
прощая и не забывая обиды.
Здесь нас в январе донимали простуды
и не было крыльев душе для полёта.
И воздух был рыхлый и вязкий, как студень,
и мягко пружинил, как жижа болота.
И мы не смогли насладиться покоем —
чего-то опять нам с тобой не хватило.
И что-то такое, и что-то такое,
в чём главное было, ушло из квартиры.
Всмотрись: по ночам одинокие тени
обходят березку и столик трехногий.
Всмотрись: это наши с тобою потери.
Всмотрись: это наши с тобою тревоги.
Они равнодушно, с нелепым усердьем
по мягким паласам ступают неслышно,
и хваткой бульдожьей сжимают предсердье
два месяца с лишним, два месяца с лишним.
* * *
Вот он мелькает за прожелтью леса,
вот уже видится более чётко —
нагроможденье стекла и железа,
камня, что красен, как бычья печёнка.
Мир, что ещё добродушно-наивен
и бескорыстен, как сытая чайка,
в бусах огней, что надеты на иву, —
словно на праздник собралась сельчанка.
И как шары биллиардные, к лузе
катятся звёзды… И та, что женою
станет не мне, и волос её узел
ветер рассыплет волною ржаною.
Боже всесильный! Не надо иного
благодеяния, дай только это:
дай мне забыть её – хоть на немного!
Дай мне забыть её! Хоть до рассвета.
* * *
Город угрюмый, изогнутый, острый, как коготь,
профиль двухдверного, старого очень седана.
Ветер несёт над землею печную тяжелую копоть.
Сколько веков на брусчатке она оседала?!
В городе этом мы жили несчастью в угоду —
так белокрыльник хиреет на топком болоте.
Тут же погода – насмешка над всякой погодой,
а потому только дождь днём и ночью молотит.
Ты уж прости, что твои обманул ожиданья.
Я – не нарочно. Я тоже об этом жалею.
Я — как тот город, туманной закутанный далью,
как никуда не ведущая больше аллея.
* * *
Я взглядом тебя провожаю:
идешь, за собою маня, —
чужая, такая чужая,
что больше уже не моя.
Зачем мы с тобой разминулись,
зачем примирились с судьбой?
Всё тянется, не повинуясь,
рука моя вслед за тобой.
И ты… Ты совсем не такая:
идешь, без греха на душе,
не требуя, не потакая
и даже не плача уже.
* * *
Порывистый ветер приносит туман и дожди,
весна, словно доктор, болезнь застарелую лечит.
И лучше забыть и не верить, прошу я, не жди,
забудь всё плохое, так будет, наверное, легче.
И выйди на взморье. Там хлещет волна через пляж
И, гальку швыряя, мычит с непокорностью бычьей.
И розовых чаек рискован порой пилотаж,
когда над волною несутся они за добычей.
Вот так же и ты заарканить хотела мечту,
да только не вышло: любви отступило цунами.
Ты даже не знала, что я это перерасту —
так пень иногда обрастает по-новой ветвями…
* * *
Жги огнём, на кусочки режь —
не забыть тот день, что далёк:
лётного поля бетонную плешь,
скучающий самолёт.
.
Снег тебе серебрил висок,
ты стояла, волнуясь слегка —
тоненький вьющийся стебелёк
сорванного цветка.
Ветер позёмку в лицо кидал,
слабый гасил дымок,
а я улетал в навсегда, в никуда,
и было мне невдомёк,
что если б я слышал твои слова,
чувствовал бег беды,
я бы тогда билет разорвал
и не исчез, как дым.
Я бы не выбрал сырой замес
серых и пресных дней,
чтобы остаться в этой зиме
снегом беды моей.
* * *
Струйки дождя из небесного вымени…
Хоть бы они, гомоня,
мне помогли у Всевышнего вымолить
лёгкую смерть для меня.
Так нагрешил я, что пахнет и вышкою,
как ни крути, ни порхай,
и поведёт, в исполнительстве вышколен,
к плахе меня вертухай.
Ждёт не дождётся безглазая карлица
с острым двуручным мечом…
Жаль, что не дали мне честно покаяться,
если и было мне в чём.
Но не грусти, дождь окно твоё вымоет
и заплутает в плюще…
Здравствуй, далёкая! Здравствуй, любимая!
Это – я в мокром плаще.
Вспомнишь меня лишь когда-то при случае,
одолевает ли грусть?
Ждёшь ли по-прежнему? Веришь ли в лучшее —
в то, что когда-то вернусь?
Я не вернусь, ничего тут нет странного,
я не вернусь вообще.
Это – не я. Видишь ты только странника,
странника в мокром плаще.
Тот, кем был я, стал лишь рожью озимою,
только увяли мечты…
Здравствуй, далёкая, здравствуй, любимая!
Здравствуй, хоть это – не ты!
* * *
Безветрие, медленный шорох
травы, чье привольно житье,
и время сгорает, как порох,
счастливое время мое.
Ты слышишь, как в ветках синица
поет нам, таким молодым?
Не надо ещё торопиться,
давай ещё здесь посидим.
Прикрой утомленные веки,
давай ещё мы не уйдём,
чтоб это запомнить навеки,
как помнят о счастье своём.
* * *
Вновь на стеклах – налёт серебра,
и казенные голые бра,
и столбы – по колено в снегу,
и на ужин, как прежде, лапша,
и опять каменеет душа.
Не могу без тебя, не могу!
Костыли и линялый халат,
запах хлорки, больничных палат —
пожелать бы такое врагу!
Перевязки, врачебный обход.
Что потом? Неизвестен исход.
Не могу без тебя, не могу!
Как ты там? Тебе грустно? Одна?
Любопытная смотрит луна
из окна. Ветер гонит шугу.
Дрогнет лампой очерченный круг…
Ненавистное время разлук.
Не могу без тебя, не могу!
* * *
Как спички, молнии о крыши чиркают,
но только видятся, как в забытьи,
твои большие и чуть с горчинкою
глаза заплаканные твои.
Раскаты грома звучат, как выстрелы…
Но над загадкой я бьюсь опять,
как получилось, чтоб столько выстрадав,
ты можешь буднично меня предать?
* * *
Разлуку опять нам буран накудахтал,
опять зачастили метели.
Куда ты опять исчезаешь, куда ты,
ведь нет и в помине апреля?
Снег сыпал с утра. Он без удержу сыпал,
кубами застыв и шарами.
Февраль, как голодный шакал, ненасытен, —
любое тепло пожирает.
И нету в природе каких-то субстанций,
пускай они были бы втуне,
которые вдруг помогли бы остаться
раскрытым бутоном июню.
Рассыплется он охрусталенным светом,
трагедией голубою,
никто не напомнит, что в снеживе этом
мы были когда-то с тобою.
* * *
Стираются в памяти даты.
Осталась лишь самая малость.
Но кажется мне, что когда-то
со мной уже это случалось.
Я чувствовал это горенье,
я силы накапливал в вере
в каком-то другом измеренье,
в другой, незапамятной эре.
Всходила луна за рекою
желтее придонного ила,
и ты была точно такою,
какой ты меня полюбила.