Вижу, как ты в окне
плачешь навзрыд.
Вижу сквозь гущу лет
твой силуэт,
но возвращенья нет
в то, чего нет.
* * *
В большой пустой квартире,
за спинки стульев взявшись
(не топятся котельные, все батареи — лёд),
произнесём вдруг страшные, беззвучные, озябшие
слова, и их значение до сердца не дойдёт.
Как быстро все меняется! Во все души излучины
слова втекали радостью, и каждый верил им.
Стоим. Слегка растерянно. Но, вероятно, к лучшему,
что всё не так случается, как мы того хотим.
Так холодно на улице! Весна – вот удивительно.
Откуда-то из Арктики пришел антициклон.
Но не питай иллюзии: закончен отопительный,
да вот теперь закончился и наш с тобой сезон.
И не ищи тут логики. Осмысливать — излишнее.
С бедой мы расквитаемся, но вот какой ценой?
Разгадка в том, что знали мы, что знали только личное,
увы, местоимение из буквы из одной.
Почувствуем, наверное, как время это тянется,
и пусть порой по-первости не обойтись без слёз,
давай хоть для приличия с достоинством расстанемся,
давай с тобой придумаем, что виноват мороз.
* * *
Мчат трамваи с горочки, огибая сад…
Обжигает горечью твой нездешний взгляд.
Постоим под вербами. В общем, ты права:
раньше мы не верили в горькие слова.
Раньше и не думали мы о них всерьез,
а теперь их сдунуло, как листву с берез.
Поздно. Воскресение. Развели мосты…
Горькие, осенние, желтые цветы.
* * *
Я ещё как будто уповаю
на судьбу. Я выхожу к трамваю.
Я стою, со всех сторон зажатый
страхами. Похоже, вышел рано.
Мне трамвай нанес такую травму,
каковой я в жизни не припомню.
Командир, трамвайный шеф, вожатый,
отчего ты не привез её мне?
Отчего, скажи, какая сила
душу мою всю перекосила?
Вот опять я выхожу из дома
и ловлю такси, но цель похода
непонятна: я не слышу грома,
на пустых полях аэродрома
тишины нелетная погода.
Где же ты? Куда запропастилась?
Может быть, давно уже простилась
с тем, что быт мой глухо неустроен,
что мой чайник сильно закопчённый,
что проблемы налетели роем —
маленькие жалящие пчёлы?
Где ты? Отзовись! Пусть далеко ты,
может, это Южная Дакота,
или уже мчишься по Вермонту,
там, где не нашла ты мастерскую —
чувств не принимают для ремонта, —
ну а я, как в клетке волк, тоскую.
Я не сплю – я никакой не соня,
вздрагиваю: вроде бы клаксонят.
Нет, не ты. В окне – скопленье пятен,
сцепленных водою дождевою.
Это – призрак. Он, как ночь, невнятен,
лунною кивая головою.
* * *
…И вот мы на Пречистенке
дурачимся с тобой.
В лицо цветка тычинками
дождь тычется слепой.
Мы от него не прячемся
и, в общем-то, правы:
то грустное дурачество
последнее, увы.
Вагоны ждут на станции,
и ждут уже давно.
Мы знаем, что расстаться нам
сегодня суждено.
И вот — вокзал. И лестница.
Прощаемся на ней
не на день, не на месяцы —
на весь остаток дней.
В одном лишь нет сомнения:
сигналят поезда,
увы, не к отправлению —
к разлуке навсегда.
* * *
Казалось, всё это надолго, навечно,
но вот уж не видно совсем очертаний
камней, что пасутся отарой овечьей,
Эльбруса — стоит в белой бурке чабаньей.
И только костер, что свернулся удавом,
глотающий мрак, а с ним вместе и годы.
Нельзя устоять перед этим ударом
судьбы, как не скроешься от непогоды.
Но я о другом… Я о том, что мелели
мечты – угодили мы в засуху быта.
На самом ли деле, на самом ли деле
мы так постарели, что все позабыто?
– Ты в это поверь, всего доброго ради,
но теплые звезды запутались в листьях.
И видим мы, в зеркало времени глядя,
морщины на наших обыденных лицах.
— И что? Убиваться, с крыш падая наземь
с безумными, белыми, злыми глазами,
от аминазина корягой немея?
– Нет, я не забуду, нет, я не посмею!
Я помню дыхание гор, что задаром,
лавандой пропахшие горькие руки,
и щебень с особенным, южным загаром,
и эту дорогу, что мчится к разлуке…
И где-то тревогу пророчит валторна,
в мелодии этой и страх, и унылость.
И жизнь, как огонь, поглощает проворно
всё то, что нам грезилось, всё, что приснилось.
* * *
Встретиться с тобою мне больше не обмаслится,
прошлое скрывается в облачном дыму.
Ты была, наверное, новичок-обманщица —
обманула первая ты себя саму.
Что же ты наделала? Поднимись по лестнице,
возвратись, пожалуйста, в опустевший дом,
ведь такая, в сущности, это околесица,
если то, что дорого, мы не бережём.
Вновь тоска дорожная, и мелькают станции,
степь — фанера серая, речка у леска…
И наверно, в памяти лишь она останется —
длинная, плацкартная, смертная тоска.
А ещё – тяжёлая, липкая бессонница,
та, что не уносится вместе с ветром вдаль,
и в том скором поезде почему-то вспомнится
глаз твоих полуночных голубой февраль.
Но слепыми вьюгами годы запорошены
и свою верёвочку продолжают вить…
Отчего мы в старости не прощаем прошлое?
Оттого, что прошлое не дано забыть?
* * *
Закрыло облако полнеба,
дождь без разбора лужи метит…
Нет одиночества полнее
когда один ты в целом свете.
Рождаясь из дождя и дыма,
как туча, прячась в голубое,
оно, как рок, неотвратимо
нависло мраком над тобою.
Молчанье… Нет его заразней —
никто и слова не промолвит.
Но ты встречаешь без боязни
сверканье яростное молний.
И так порой грохочет с неба,
как бьют кувалдою с размаха,
и нету чувства, кроме гнева,
и только в сердце нету страха.
Не ждешь, что сверху рухнет швеллер, взметнув пургу бетонной крошки, —
тебе всегда куда страшнее
пустое кресло у окошка.
* * *
Воскресенье — самый чёрный,
самый тусклый день недели,
потому что вновь с печалью
ты своей наедине.
Ты вздыхаешь обречённо,
хоть терпенье на пределе,
наливаешь чашку чая —
и всё это, как во сне.
Дверь заклинило от снега,
завалило двор по пояс,
облака – как оригами,
птичий не слыхать галдёж…
Здесь, на станции Онега,
ждешь давно ты скорый поезд —
занесло его снегами,
только ты, как прежде, ждёшь.
И когда лежишь на койке,
когда ждёшь безликих буден,
когда кот глядит с укором —
молока желает зверь, —
не считай на пальцах, сколько
было бед и сколько будет,
верь, что скоро, очень скоро
и к тебе придёт апрель.
* * *
Вот повернёшь ты голову,
помолодев лет на…
Серебряное олово
на плечи льёт луна.
Деревья и кустарники
и вечер голубой.
Я вовсе не состарился,
когда опять с тобой.
Я все забыл неладное,
все горестные дни,
опять вокруг гирляндами
развешаны огни.
И музыка на катере,
не знаю, для чего,
но нет дороги скатертью
до счастья моего.
И кончится всё, кроме как
вот этот майский дождь,
где счастье – вроде промелька
того, что не вернёшь.
* * *
Повсюду цвели мандарины,
и гальку слюнявил прибой.
Зачем мне судьба подарила
ту первую встречу с тобой?
Я снова её вспоминаю —
забыть я с годами не смог—
ленивое марево мая
и море ручное у ног.
Но быстро летели недели,
свой счёт уступая годам…
За веер той белой метели
я всё в этой жизни отдам.
За эти туманные дали, за эту
безбрежную гладь,
за то, что никто не подарит,
и что никому не отнять.
…откуда я всё это знал?..
* * *
Снова я вижу нерезко
сумрак ласкающий лунный,
и, словно сыра нарезку,
в ночь уходящие дюны.
Море вздыхает несыто —
власть это лунного жезла…
Щедро песок мне отсыпал
грусти о том, что исчезло.
Но не утрата – отрада,
что те мгновения были
и что всегда с ними рядом
эти глаза голубые.
ВОСПОМИНАНИЕ О ПРИЗЫВНОМ ВОЗРАСТЕ
Я соврал, что к тебе заглянул по пути —
битый час под дождем сиротливо я мок,
и к тебе я прощаться пришел, ты прости,
не сердись, но иначе я просто не мог.
Я, остриженный наголо, кепочку снял
(парикмахер меня округлил в аккурат),
но смотрела ты в сторону, мимо меня,
и спокойным был твой
невнимательный взгляд.
Твои губы…
Зачем они так холодны?
На лице твоем бледность от частых ангин…
И, наверно, ты знала давно, что должны
мы расстаться вот так – ни друзья, ни враги.
Я молчал. Да и ты промолчала в ответ,
отвернувшись. Я хмур был, обижен и зол.
А когда уходил, ты смотрела мне вслед,
удивляясь тому, что к тебе я пришёл.
* * *
Откуда я всё это знал? Ведь был я не пророк.
Откуда, из какого сна я это всё извлёк?
А это и не сон уже, а так – сплошной обман,
и сверху белое драже швыряет в нас зима.
Обман надёжно скрыт в словах, он – мутная вода…