И сердце стучало так часто,
что было светло и тревожно,
и я задыхался от счастья,
какое уже невозможно.
* * *
Двери рассохлись… Прижмусь щекой.
Ты не ждала гостей?
Слышишь, скулит за окном щенком
осень беды моей?
Я пережил тот резкий виток,
горький судьбы сухарь,
я, как в безводной степи цветок,
медленно засыхал.
Я, словно тля в шумящем овсе,
счастье извёл под ноль.
Я позабыл, похоже, совсем,
что ты была женой.
Видишь, я стал, как папирус, жёлт,
запах принёс мышей?..
Я позабыл, для чего пришёл,
ты не гони взашей.
Окна твои затянуло льдом
в утренней тишине…
Это был вроде наш общий дом,
но его больше нет.
Время глотнула серая муть.
Нет уже больше сил.
Я ухожу. Ты о том забудь.
Я и не приходил.
* * *
В нашей жизни много спорного,
не понять порой всего,
не достиг я, видно, полного
пониманья твоего.
Стало тошно – впору вешаться,
я до крайности был зол
и ушёл в тайгу медвежиться
и берложиться ушёл.
На поляне спела ягода,
был цветенья карнавал…
Вместе с сойкой, птичьей ябедой,
я и вправду горевал.
Там, у счастья за обочиной,
где мы с ней совсем одни,
вспоминал я озабоченно
все потерянные дни.
Забывал, что ты – попутчица,
что сошла на вираже…
Забывал, да не получится,
не получится уже.
* * *
Было ли это? Похоже, было:
это случается лишь весной,
и девочка, что не меня любила,
сидела в беседке рядом со мной.
Она смотрела с такой досадой:
никто такого совсем не ждал!
Только вот голос ночного сада
в чем-то обратном нас убеждал.
Впрочем, признаюсь: на самом деле
в этом весеннем саду вдвоём
просто на звезды мы вместе глядели,
просто думали о своём.
Просто дурманяще пахла вишня,
я отвечал, как всегда, невпопад.
Просто всё это нечаянно вышло —
вряд ли тут кто-нибудь виноват.
Надо ль винить те глаза, что шире
неба и синие, как финифть?
Можно ли эти глаза большие
в чём-то когда-нибудь обвинить?
* * *
Бурлит вокруг людской поток —
режим обычный выходных…
Все объяснения потом,
нам совершенно не до них.
Зачем гадать, что впереди?
От мыслей пухнет голова.
Сегодня, видно, не найти
ненарушимые слова.
Прости меня, что я бегу
и ты, пожалуйста, не мсти
за то, что больше не могу
меня с покоем совместить.
И вот – обшарпанный вокзал,
и вот – на полке мой рюкзак…
Я, что не сказано, сказал,
ты это видела в глазах.
Разгонит ветер чесучу
туч над щербатою горой,
и то, о чём я промолчу,
осенней вспомнится порой.
Когда придавит нас мешком
мечта несбывшегося сна,
когда покажется смешной
воздушных замков крутизна.
Пусть это будет дань мечте,
шепни в ушедшие года
слова – единственные, те,
что не услышать никогда.
* * *
— Останься!
Но поезд трогает, перроны бегут назад.
Не надо смотреть так строго: тебя выдают глаза.
Читаю я в них: «Ну что же уставился, как баран?
Еще не поздно, Сережа, в вагоне сорвать стоп-кран.
Ещё твой путь неопознан, он пройден всего на треть.
Ещё ничего не поздно — даже и умереть…».
А я, на подножке стоя, от смерти не жду вестей,
раздавленный пустотою бессмысленных скоростей.
* * *
Не успел тормознуть — уехала,
и молчание режет уши мне.
Позову тебя — слышу эхо лишь,
отголосок давно минувшего.
В этом лиственном летнем лепете,
пролетающем теплой стаею,
белым лебедем, белым лебедем
ты в пределах иных растаяла.
Из ушедшего, из забвения
жду ответа и сердцем слушаю,
чтоб, назло всем своим сомнениям,
верить в лучшее, верить в лучшее.
* * *
Тихими шумами, белыми цветами
приходи с ветрами вместе с облаками,
свежестью лесною защити от зноя,
посиди со мною, погрусти со мною.
Мы давно в разлуке, мы давно не вместе,
повилики руки тянутся из мести
к горлу… Перехватит сразу же дыханье…
Только знаешь, хватит, кончено свиданье.
Счастья не прибудет. Ты не виновата.
Будь же всё, как будет, хоть не так, как надо,
хоть дорога — камни, хоть повсюду – змеи,
дай забыть тебя мне, если я сумею.
* * *
Она утонула в том мареве мая,
когда ещё спят и дома на засове.
Я всё не припомню, но я понимаю,
как мало я знаю об этой особе.
Она укатила на чёрном фиате
(потом я её обнаружу в Париже),
умчалась в фиате с глазами фиалки
куда-то, наверное, к морю поближе.
Туда, где не надо подробностей быта,
где киснуть не надо над постными щами,
где слёз не пролито, где будет забыто,
всё то, что случилось, чего не прощали.
И если придется судить по-другому,
не стану я думать о верности женской,
я выключу память и брошусь в тот омут,
в тот омут, фиалковый омут блаженства.
…я говорил слова не те…
* * *
Может, я и не понял что-то,
предварительным был анализ:
мы с тобой, моей асимптотой,
бесконечно пересекались.
И теперь я не понимаю,
для чего унеслись в загуле.
Если линия ты прямая,
я — фигура из загогулин.
И не выпустит нас из круга
жанр жестокого детектива,
и чем дальше мы друг от друга,
тем туманнее перспектива.
И не надо шафрана рая —
я лечу по крутым орбитам,
в бесконечности растворяя
то, что всё еще не забыто.
* * *
Всё в жизни было не мило,
был я, как на фронте, ранен:
тоска меня прищемила,
как будто палец дверями.
Прогноз на поправку зыбкий,
но, к счастью, мне просияла
припрятанная улыбка
забытого карнавала.
Деревья усыпал иней,
и было так мало света…
Снегурочкой в шубке синей
мне встретилось чудо это.
Оно меня вдаль уносит,
туда, где печалей мало.
Сиянием лунной ночи
оно меня обнимало.
Я мог от него согреться,
забылась навек подагра.
Так счастьем сияют в детстве
от маминого подарка.
* * *
Какой я всё же был болван —
не рассчитал орбит,
где размещаются слова
надежды и любви!
Другими их не заменить —
те лишь сплошной обман,
другие могут заманить
в какой-нибудь капкан.
Я говорил слова не те —
как будто бред сливал,
и повисали в пустоте
те нищие слова.
И я ушёл. И ты ушла —
попутал нас лешак.
Но те слова, как серый шлак
на дне души лежат.
* * *
То были дни, когда с тобой мы жили вместе,
когда я покупал в комке аперитив,
и расцветал пион в бутылке из-под пепси,
доверчивый, как мы, к тому, что впереди.
Теперь уже тепла не будет и в помине,
а без него наш мир мгновенно опустел,
и отблески тех дней души не опалили,
концовка тут одна — остывшая постель.
Увы, ценить тепло мы просто не умели,
не разглядели явь сквозь призрачную муть.
Нам трудно было жить, свой резвый пыл умерив,
теперь безумно жаль всего, что не вернуть.
Торопятся часы. Уже осталось мало,
и я как будто сник и к худшему готов,
но хочется опять того самообмана,
той мягкой теплоты оранжевых тонов.
* * *
Ты печали свои не смакуй,
отгони дней усталый табун.
Я помочь всё равно не смогу
вспомнить всё. Не нарушу табу.
Вечер был по-февральски уныл,
обвиваясь вокруг, как лассо.
Карнавальную маску луны
он напялил тебе на лицо.
Я сказал: «Дорогая Луна,
улыбнись, всё останется сном».
Ты была, как луна, холодна,
холоднее, чем снег за окном.
И к тебе больше нет мне путей,
всё горит, как в духовке пирог.
То предчувствие горьких потерь
оправдалось, хоть я не пророк.
Что осталось? Лишь зимние сны,
этот белый, как мельник, январь,
карнавальная маска луны
и холодная черная гарь.
* * *
Вовсю курортная страда,
но едешь ты не в Крым —
ты исчезаешь навсегда,
как этот лысый дым.
Кишит людьми большой вокзал,
как рисинками плов…
А я тебе и не сказал
каких-то важных слов.
Теперь меня и не проси,
слова уже не те:
они застряли, как такси,
в вокзальной суете.
И наше время истекло.
Прощается родня,
и ты глядишь через стекло
уже не на меня.
* * *
Что же ты за созданье?
Сущее наказанье!
Северное сиянье…
с тобой свиданье.
Ты из страны Суоми,
края волшебных радуг.
Что мы осмыслим, кроме,
кроме того, что рядом?
Как мы с тобой неловки!
Нам не сказать словами,
что облака, как лодки,
тихо плывут над нами.
Видно, в мгновенья эти
ты – лишь астрал, без тела.
Как, на какой комете
ты ко мне прилетела?
.
Где-то совсем на грани
бреда больной улыбки
бледный сверчок играет
на своей лунной скрипке.
Я провожаю взглядом
тени в пустой квартире,
где мы с тобой не рядом —
ты в параллельном мире.
Там не найдешь ты счастья,
там только ад кромешный.
Как бы мне достучаться
в дом твой уже нездешний?
* * *
– Ты вернешься?