Но он продолжал пить, хотя ему и не хотелось, — пить только для того,
чтобы заполнить пустоту в тоскующем желудке.
Вечерело. Тощие тени ложились на мокрый снег. Стало холодно. Лужи застывали, и
лед громко хрустел под ногами. Мокрые ветки обмерзли; когда он отводил их рукой,
они звенели. И как ни пытался капитан идти бесшумно, каждый шаг сопровождался
хрустом и звоном.
Взошла луна. Лес засверкал.
Где-то в этом квадрате должен был находиться радист. Но разве найдешь его сразу,
если этот квадрат равен четырем километрам? Вероятно, радист выкопал себе
логовище не менее тайное, чем нора у зверя.
Не будет же он ходить и кричать в лесу: "Эй, товарищ! Где ты там?!"
Капитан шел в чаще, озаренной ярким светом; валенки его от ночного холода стали
тяжелыми и твердыми, как каменные тумбы.
Он злился на радиста, которого так трудно разыскать, но еще больше разозлился
бы, если бы радиста удалось обнаружить сразу.
Споткнувшись о валежник, погребенный под заскорузлым снегом, капитан упал. И
когда с трудом подымался, упираясь руками в снег, за спиной его раздался
металлический щелчок пистолета.
— Хальт! — сказали ему тихо. — Хальт!
Но капитан странно вел себя. Не оборачиваясь, он растирал ушибленное колено.
Когда, все так же шепотом, ему приказали на немецком языке поднять вверх руки,
капитан обернулся и сказал насмешливо:
— Если человек лежит, при чем тут "хальт"? Нужно было сразу кидаться на меня и
бить из пистолета, завернув его в шапку, — тогда выстрел будет глухой, тихий. А
кроме того, немец кричит "хальт" громко, чтобы услышал сосед и в случае чего
пришел на помощь. Учат вас, учат, а толку... — И капитан поднялся.
Пароль произнес он одними губами. Когда получил отзыв, кивнул головой и, взяв на
предохранитель, сунул в карман синий "зауэр".
— А пистолетик все-таки в руке держали!
Капитан сердито посмотрел на радиста.
— Ты что ж, думал, только на твою мудрость буду рассчитывать? — И нетерпеливо
потребовал: — Давай показывай, где тут твое помещение!
— Вы за мной, — сказал радист, стоя на коленях в неестественной позе, — а я
поползу.
— Зачем ползти? В лесу спокойно.
— Нога у меня обморожена, — тихо объяснил радист, — болит очень.
Капитан недовольно поморщился и пошел вслед за ползущим на четвереньках
человеком. Потом он насмешливо спросил:
— Ты что ж, босиком бегал?
— Болтанка сильная была, когда прыгали. У меня валенок и слетел... еще в
воздухе.
— Хорош! Как это ты еще штаны не потерял. — И добавил: — Выбирайся теперь с
тобой отсюда.
Радист сел, опираясь руками о снег, и с обидой в голосе сказал:
— Я, товарищ капитан, и не собираюсь отсюда уходить. Оставьте провиант и можете
отправляться дальше. Когда нога заживет, я и сама доберусь.
— Как же, будут тебе тут санатории устраивать. Засекли фашисты рацию, понятно? —
И вдруг, наклонившись, капитан тревожно спросил: — Постой, фамилия как твоя?
Лицо что-то знакомое.
— Михайлова.
— Лихо, — пробормотал капитан не то смущенно, не то обиженно. — Ну ладно,
ничего, как-нибудь разберемся. — Потом вежливо осведомился: — Может, вам помочь?
Девушка ничего не ответила. Она ползла, проваливаясь по самые плечи в снег.
Раздражение сменилось у капитана другим чувством, менее определенным, но более
беспокойным. Он помнил эту Михайлову у себя на базе, среди курсантов. Она с
самого начала вызывала у него чувство неприязни, даже больше — негодования.