Март-апрель
Изодранный комбинезон, прогоревший во время ночевок у костра, свободно болтался
на капитане Петре Федоровиче Жаворонкове. Рыжая патлатая борода и черные от
въевшейся грязи морщины делали лицо капитана старческим.
В марте он со специальным заданием прыгнул с парашютом в тыл врага, и теперь,
когда снег стаял и всюду копошились ручьи, пробираться обратно по лесу в
набухших водой валенках было очень тяжело.
Первое время он шел только ночью, днем отлеживался в ямах. Но теперь, боясь
обессилеть от голода, он шел и днем.
Капитан выполнил задание. Оставалось только разыскать радиста-метеоролога,
сброшенного сюда два месяца назад.
Последние четыре дня он почти ничего не ел. Шагая в мокром лесу, голодными
глазами косился на белые стволы берез, кору которых — он знал — можно истолочь,
сварить в банке и потом есть, как горькую кашу, пахнущую деревом и деревянную на
вкус...
Размышляя в трудные минуты, капитан обращался к себе, словно к спутнику,
достойному и мужественному.
"Принимая во внимание чрезвычайное обстоятельство, — думал капитан, — вы можете
выбраться на шоссе. Кстати, тогда удастся переменить обувь. Но, вообще говоря,
налеты на одиночные немецкие транспорты указывают на ваше тяжелое положение. И,
как говорится, вопль брюха заглушает в вас голос рассудка". Привыкнув к
длительному одиночеству, капитан мог рассуждать с самим собой до тех пор, пока
не уставал или, как он признавался себе, не начинал говорить глупостей.
Капитану казалось, что тот, второй, с кем он беседовал, очень неплохой парень,
все понимает, добрый, душевный. Лишь изредка капитан грубо прерывал его. Этот
окрик возникал при малейшем шорохе или при виде лыжни, оттаявшей и черствой.
Но мнение капитана о своем двойнике, душевном и все понимающем парне, несколько
расходилось с мнением товарищей. Капитан в отряде считался человеком мало
симпатичным. Неразговорчивый, сдержанный, он не располагал и других к дружеской
откровенности. Для новичков, впервые отправляющихся в рейд, он не находил
ласковых, ободряющих слов.
Возвращаясь после задания, капитан старался избегать восторженных встреч.
Уклоняясь от объятий, он бормотал:
— Побриться бы надо, а то щеки как у ежа, — и поспешно проходил к себе.
О работе в тылу у немцев он не любил рассказывать и ограничивался рапортом
начальнику. Отдыхая после задания, валялся на койке, к обеду выходил заспанный,
угрюмый.
— Неинтересный человек, — говорили о нем, — скучный.
Одно время распространился слух, оправдывающий его поведение. Будто в первые дни
войны его семья была уничтожена фашистами. Узнав об этих разговорах, капитан
вышел к обеду с письмом в руках. Хлебая суп и держа перед глазами письмо, он
сообщил:
— Жена пишет.
Все переглянулись. Многие думали: капитан потому такой нелюдимый, что его
постигло несчастье. А несчастья никакого не было.
А потом капитан не любил скрипки. Звук смычка действовал на него раздражающе.
...Голый и мокрый лес. Топкая почва, ямы, заполненные грязной водой, дряблый,
болотистый снег. Тоскливо брести по этим одичавшим местам одинокому, усталому,
измученному человеку.
Но капитан умышленно выбирал эти дикие места, где встреча с немцами менее
вероятна. И чем более заброшенной и забытой выглядела земля, тем поступь
капитана была увереннее.
Вот только голод начинал мучить. Капитан временами плохо видел. Он
останавливался, тер глаза и, когда это не помогало, бил себя кулаком в шерстяной
рукавице по скулам, чтобы восстановить кровообращение.
Спускаясь в балку, капитан наклонился к крохотному водопаду, стекавшему с
ледяной бахромы откоса, и стал пить воду, ощущая тошнотный, пресный вкус талого
снега.