Нет, надо попробовать думать о радостных моментах, о том, что чувствуешь, когда впервые в бок тебе толкнется остренькая пяточка… Да при чем здесь пяточки, если это все – все! – заканчивается одним и тем же. Невыносимая боль. Невыносимая. Не хочу больше.
Саня проснулась окончательно. На улице все спало. Ни одно окно в доме напротив не светилось в голубых сумерках новогоднего утра, дворники не скребли лопатами по асфальту, машины, густо приткнувшись друг к другу, спали на парковке, и даже птицы, напуганные ночной канонадой, не стучали клювиками у кормушки за окном. Полная тишина и покой. Спал Сашка, разметавшись на две половины дивана, от Вовки не было слышно ни звука. У Сани ныла нога, теперь очень чуткая к переменам погоды, а погода ощутимо заворачивала на холода. Болела отлежанная за ночь спина, ощущались последствия ночных супружеских нежностей, которыми щедро в последнюю ночь уходящего года одарил ее Саша. Снова засыпать с этими мелкими болячками и погружаться в тягомотность предутренних снов уже не хотелось. Саня постаралась как можно незаметнее встать, накинула халат на ночную рубашку и пошла на кухню тихо заварить себе кофе в обход домашних традиций.
Она всегда любила первое января за неспешность, за ленивое подъедание новогодней еды, за то, что можно без угрызений совести ничего не делать, – официальный праздник лени. Сейчас ей не хотелось свое утро делить со всеми, и она прикрыла дверь, чтоб кофейный аромат не разбудил спящих. Сане важно было именно сейчас побыть одной. Она до сих пор, как в детстве, предпочитала верить в то, что первые двенадцать дней января перед таинственным старым Новым годом обладают неким сакральным смыслом и определяют настроение месяцев грядущего года, поэтому ей совершенно не нравилось начавшееся утро и хотелось если уж не исправления, то хотя бы какого-то рационализма. Саня заварила себе кофе по-быстрому, прямо в чашечке, достала из холодильника кусок «наполеона» и попыталась осмыслить то, что ей снилось.
А снилось ей, что она снова беременна и снова выходит замуж, и от кого беременна, и за кого замуж – непонятно. И то и другое было страшно неправильно и не нужно никому, а в первую очередь – ей. Свадьба проходила в родительской квартире, и квартира была огромная, грязная, пустая, с многолетними напластованиями пыли по углам, со вздыбившимся волнами паркетом, так, что на нем можно было кататься, как с горок, и странной геометрией комнат и углов в этих комнатах. Было в этих неожиданных углах что-то очень неприятное, на грани угрозы. Собирались гости, очень не вовремя, потому что Сане предстояло помыть квартиру, выпрямить углы и приготовить праздничное угощение, и никто, кроме Сани, этого не мог сделать, и никто не помогал ей. Была мама, и мама была крайне недовольна Саниной свадьбой. Был еще кто-то полузнакомый и ненужный. Саня во сне с трезвой досадой думала про свое пышное белое платье с фатой – зачем нужна эта дорогостоящая показушность беременной невесте, почему она не купила какое-нибудь действительно нарядное платье на разные случаи жизни? Но самые тоскливые мысли вызывала в ней беременность. Она не хотела второго ребенка, поскольку где-то на периферии сознания был Вовка, не хотела – и понимала, что вариантов у нее нет; и эта безвариантность сна – то, что надо убирать квартиру, выходить замуж и рожать, – была для нее непереносимей всего.
Сане было муторно думать о своем сне, но она боялась, что он уйдет куда-то на задворки сознания и потом будет беспокоить ее так же, как тогдашний, после выкидыша, сон – не сон, а мучительная данность, поэтому она пыталась расколупать его, как луковицу, подводя рациональные объяснения. Уборка большой грязной квартиры – наверное, ждет ее на работе, ну а что, второй дом, уж как есть. Детей она и правда больше не хочет, тут и так все ясно, любой сон про беременность для нее будет ужастиком. Ну а свадьба – наверное, это то, что всплыло при мыслях о Насте и Мише. Что поделаешь.
Саня, постепенно успокаивая себя, пила маленькими глотками кофе и думала о Насте. Мысли о ней сейчас были теплыми и приятными. Саня вспоминала ее последнее письмо и думала, что вот сейчас, может быть, Настя спит на Мишином плече. Саня думала о том, как желает ей счастья с Мишей, желает изо всех сил, потому что кому, как не ей, Сане, знать, насколько женщине нужен мужчина в мире, где грань между здравомыслием и безумием так хрупка, что собственных сил не потеряться в этих зеркальных лабиринтах может не хватить. Думала о том, как легко Насте удалось разбередить в ней давно уже закостеневшие воспоминания о той нерожденной девочке, и удивлялась, как легко она об этом рассказала – по сути, хоть и давней подруге, но сейчас-то, спустя полжизни, можно сказать, полузнакомой. А вот ведь, разоткровенничалась, и беды за этим не чуяла, да и откуда ей там быть. И снова думала о нынешнем сне, и снова о Насте. «Может быть, это был твой сон, залетевший ко мне по ошибке, ведь мне давно уже ничего не снится, и замуж мне не выходить, и рожать, к счастью, не нужно. Только вот печаль в этом сне моя, и об этой печали знать не обязательно даже тебе. Но раз он залетел ко мне, я его поймала и распотрошу, как мы препарировали разных несчастных приморенных рыбок и морских звезд на той самой практике, помнишь? Я еще тебе не рассказывала, как однажды в Вовкиных сборниках сказок мне попалась одна, чудна́я, страшная. Конечно, я ее Вовке читать не стала, но тебе расскажу когда-нибудь. Про то, как сватался за девушку странный человек, и однажды она подглядела его за страшным занятием, но решила молчать об этом, и от страха вышла замуж за него, и в страхе стала жить с ним. А он убил ее родителей, сестру, брата и каждый раз спрашивал – видала меня на кладбище? Что я там делал? А она каждый раз от страха говорила, что не видала и не знает. И когда он стал убивать ее ребенка и задал ей те же вопросы, она от отчаянья сказала – видала! Мертвецов жрал! После чего ее муженек растаял в воздухе, как морок, каковым он и был, и стала она жить-поживать, вот только родительской семьи уже не воротишь. Странная сказка, да? Прямо призывающая называть вещи своими именами. Значит, чтобы мне не бояться этого сна и вообще забыть о нем, мне надо назвать его своим именем – сон, как тебя зовут? «Оставьте меня в покое»? «Мне надоело быть собой»?
Если честно, то и об этом думать лень. Спокойно пьется кофе, за окном светает, кто-то силится завести свое авто, с неба медленно, сонно опускается тонкий снежок, и в прихожей ощутимо не хватает запаха готовых к пробежке лыж.
01.01.2013 Настя
Разбудить Мишку или заснуть самой так и не удалось. Ну, хоть согреться вышло, и на том спасибо.
Когда за окном на дворе турбазы погас фонарь, а комната наполнилась светом далеко не раннего – Карелия, два шага до полярного круга, – утра, Насте наскучило просто валяться рядом со сладко посапывающим несостоявшимся любовником. Кружевная ночнушка легла обратно в пакет под ванной – глядишь, и пригодится на следующую ночь. Желание мстить почти развеялось, но сделать что-то намекающее все же хотелось. Настя решила, что коварно умыкнуть Мишкин свитер будет самое то. Свитер оказался мягенький, не до колен, конечно, но попу закутывал очень уютно, и шею, и руки до самых кончиков пальцев, а если не подтягивать рукава, то и варежки не нужны. В самый раз свитер, чтобы идти искать хороший сугроб, предварительно выпив горячего.
Внизу, в холле, где вчера веселились, было немного зябко и очень тихо. Впрочем, послепраздничная тишина и бардак царили на всей турбазе. Хозяева даже толком не прибрались – столы, пестрящие, как и пол, россыпями конфетти, блесток и обрывков серпантиновых спиралек, стояли подгулявшей буквой «п». Елка после попытки ее уронить возвышалась несколько под углом, навевая тревогу, сродни беспокойству о Пизанской башне. Пахло вчерашними салатами и выдохшимся шампанским. Только грязная посуда исчезла, да на крайнем столике, ближе к кухне, было накрыто что-то вроде шведского завтрака – пара тарелок с сыром и ветчиной, хлеб, всякие печеньки, пустые чашки, коробки с чайными пакетиками, кофе и какао в банках. Специально для ранних пташек.