Не каждую ночь, слава Богу, но довольно часто мне снилось, что мы идем с папой за грибами. Идем-идем всяко разными лесами. Непременно заходим в болото. В болоте страшновато, дорожка теряется в бочагах. А папа идет сзади. И в какой-то момент я точно понимаю, что идет он с ножом в руках, чтобы меня убить. Дальше бывало по-всякому. В некоторых снах я долго убегала по лесу. А иногда сразу просыпалась.
Это были не самые страшные сны. «Декамерона» не требовалось. Может, потому что папа в них не являлся больше тоскливым мертвецом? Не знаю. Приятными их тоже не назовешь. Но самых страшных было всего три.
В первом мне снилось, что я уже живу в однушке, только мебель в ней стоит, как в моей комнате в старом доме. Я лежу на кровати, поднимаю голову и вижу, что за спинкой кровати прячется папа. И руку он прячет за спину – руку с ножом. «Я тут просто так сижу, – говорит мне папа, – просто в окошко смотрю». Но я точно знаю: в мое окошко ему смотреть незачем. В их с мамой комнате такое же окошко, и выходит оно на ту же клумбу перед домом. А папа на самом деле хочет дотянуться до меня. Он и вправду начинает тянуться, одновременно растягиваясь, как шланг, и поднимаясь над спинкой, и я в ужасе просыпаюсь. Сажусь на кровати, вытираю пот трясущимися руками. Смотрю за спинку и вижу, что там сидит папа с ножом в руках… после окончательного пробуждения я никак не могла поверить, что точно проснулась. Бродила по комнате, по кухне и коридору. Варила кофе. Пила его, сидя на кровати, и периодически заглядывала за спинку. Потом достала «Декамерон».
В другом сне я снова была у себя в квартире. Папа хотел ко мне войти. Он позвонил, и я начала открывать дверь, приоткрыла, а там – он. С огромной головой и с ножом. Я сразу попыталась закрыть дверь обратно. Я наваливалась из всех сил изнутри, а он так же сильно – снаружи. В комнате сидела Нелька и смотрела в окно. «Нелька, – кричала я ей, – помоги!» «Да брось, – отвечала Нелька, – это же просто папа». А папа просовывал в щель двери лезвие ножа. И почему-то это была уже не дверь квартиры, и даже не дверь моей комнаты, а дверь шкафа.
Шкаф мне снился и в последнем сне. Огромный пустой шкаф, в котором жил папа. Шкаф стоял в моей комнате, и пока дверцы в нем были заперты – папа ничего не мог мне сделать. Но он все равно всегда был здесь. Рядом. Ничем не занимался, только стоял в шкафу и ждал, когда я забуду запереть замок. И всегда держал наготове нож. Я буквально чувствовала, сидя на кровати, как он там стоит внутри и улыбается – очень, очень страшно. Жить в одной комнате со шкафом было почти так же невыносимо, как с мертвецом. Но еще ужаснее стало, когда я вдруг оказалась внутри шкафа. Непонятно, как и зачем, – сама бы я туда ни за что не пошла. Внутри шкаф был даже красив, бесконечен и немного похож на заброшенный музей. В нем висели картины, стояли статуи и еще какие-то старинные вещи. Мне могло здесь понравиться, если бы только я не знала, что где-то за поворотом тихо крадется мой папа. Крадется ко мне с ножом в руках, и он все ближе, ближе, а вокруг так темно… «Декамерон» мне в помощь.
Фуф… ну, вот и написала. Легче стало сразу. Надеюсь, недорогой, тебе с написанного не потяжелело. Сколько я эти сны таскала с собой, теперь ты будешь таскать. Впрочем, ты же бумага, а бумаге на роду назначено терпеть. Потерпи еще немного, разобраться бы, зачем мне вообще все это надо. В голове пока сплошная сумятица из мыслей, но кое-что уже вырисовывается внятное.
Попробую сказать.
Эти сны про папу. И еще вот про Саню недавний сон. Я не могу представить моего папу с ножом, не могу представить, что он идет меня убивать. Ничего подобного в нашей с ним жизни не было. Ну да, он не сильно охотно со мной и сестрой общался, да, мог сказать что-нибудь унизительное типа «девки-дуры, что с вас взять». Но он никогда никого из нас даже по попе не шлепнул, не говоря уже о том, чтобы гоняться следом с ножом или подкарауливать. И при всем том ощущение, что он мог сделать нечто ужасное, не покидает меня. Может, что-то все же было? Что-то, чего я даже не видела, но сны пытались мне показать. Что-то, что мне дано узнать вот таким способом. И о Сане тоже, хотя из ее писем ничего такого не следует, но мне все кажется, что-то там с ней творится неладное, какой-то фоновый шум за ее словами. Что-то, что она тоже о себе не знает? Или знает, но постаралась забыть?
Я не думаю, что надо прямо сразу предполагать убийства, особенно кровавые и расчетливые. Но насилие? Сумасшествие? Тайные недобрые дела? А против кого? Ну, с Саней в ее семье что-то случилось, это понятно. А у папы? У нас с папой, если он все время ходит с ножом за мной? Он что-то страшное делал со мной? Нелькой? Мамой? Изнасиловал?
Блин, вот так напишешь, и подумаешь – слава Богу, что ни папа, ни Саня этого не прочитают. О чем я вообще, а?
Но почему тогда снится, и ладно бы – один раз, а снова и снова? И шкаф еще этот, вот что за шкаф? У нас дома отродясь никакого такого шкафа не имелось. Панели резные, дверцы с латунными ручками – как изогнувшиеся птицы, на одной ручке синяя полоса. Старинный. Голова просто пухнет, как шкаф во сне вспоминаю! И самое нелепое – я хочу в него!
Стоп машина.
Вот что я хочу сказать. Мне важно понять, насколько эти сны – не фантазия и не случайность. А еще – не случайность, что они снятся мне. Я, конечно, люблю тайны и загадки, но больше всех тайн и загадок мне дорога приходящая вместе со снами надежда. Я думаю, если я вижу такие сны, значит, я что-то могу? Что-то большее, чем просто тянуть лямку и незамысловато существовать? Значит, мне – именно мне, напрямую, не через кого-то – приоткрывается кусочек загадочной вселенной, который, мне казалось раньше, доступен только другим, а я получаю свои крохи через них – через Татку, через прочих творящих друзей. Кусочек таинственного мира, в котором есть очень большие страхи, но и радость так велика, что с лихвой окупает все.
Раньше у меня получалось хоть прикоснуться к этому счастью. Сейчас, мне кажется, у меня снова есть такая возможность. Я не знаю, так это или нет, но хотя бы попытаться я могу. Хотя бы понять – действительно ли мои сны говорят о чем-то настоящем, пусть и ужасном? Кстати, не все об ужасном. Но эти – про папу, про Саню, мне кажется, хоть их я могу попробовать проверить.
Придумать бы еще, как. Прийти, например, к Нельке? «Нелечка, не припоминаешь ли ты, чтобы наш папа кого-то прирезал?» Или написать Сане: «Миль пардон, камрад Саня, не поделишься ли со мной часом, что ты натворила в жизни своей ужасного, я ведь все равно догадалась. А то, понимаешь, сны снятся, в которых ты и мой папа – оба вы хотите меня убить».
А может, потому и хотят, что догадалась?
Ох, нет, всё… я на сегодня кончилась. Опять пургу начинаю гнать. Не могу больше. Спать наконец-то захотелось. И руки дрожат. Холодно как сидеть у подоконника.
Остальное позже. Позже, позже, позже. Днем погуляю в лесу, подумаю. Сугроб по росту поищу. Можно у Мишки спросить, что он про сны думает. Не про мои, конечно, вообще про любые. Хотя у него это, наверное, как-то по-другому. Но вдруг что-то полезное думает?
Посапывает себе. Умилительно даже. Пойду сейчас, заберусь, вся такая холодная, к нему под теплый бочок – или отомщу, или согреюсь.
Доброго утра, недорогой, не попадайся никому, слышишь? Мне неловко будет за то, что в тебе понаписано.
01.01.2013 Саня
Самое тоскливое в беременности – предопределенность. Тело как отлаженный механизм изо дня в день выполняет пункты заложенной в него на сорок недель программы по взращиванию внутри себя ребенка, и в этой появившейся целесообразности больше не принадлежит тебе. Беспредельная радость, нежность, истома начала программы по ее завершении приведут к боли – столь же невероятной силы. Боль настолько невыносима, что мозг не выдерживает и отключает тело от сознания. В спасительной черноте смерть уже не страшна, она – избавление для себя и ребенка, и его, как виновника боли, уже не жаль. Но тело, как хорошо настроенный инкубатор, завершает выполняемую программу, на очередной конвульсии схваток между ног проталкивается нечто оформленное, и вот он, наконец, – младенец, похожий на настоящего, но неприятно сизый и мягкий. «Мальчик! Мальчик родился!». И здравствуйте, бессонные ночи, запах кислого молока от рубашки, разрывающиеся от тяжести груди, тошнотворный запах памперсов, привычное движение рук – трясти, укачивать, месяцы, долгие месяцы беспомощности, а все от тебя непременно хотят материнской нежности, супружеской страстности, дочерней жизнерадостности…