Вчера, пока ехали сюда, я спала всю дорогу в Мишкиной машине. И когда приехали, выпили чаю, я опять рухнула спать – сказались дедлайны и избыток свежего воздуха. Разморило. А Мишка все это время где-то бегал, что-то организовывал новогоднее. Конкурсы готовил, концертом занимался – сказал, что каждый год с этим помогает, и вообще хотел быть в тонусе. Бодрился, видите ли. Потом мы немного погуляли по лесу, а потом соседки по домику позвали в сауну. Я и пошла. А Мишка, как выяснилось, тоже пошел, только в другую, с мужиками. Мы-то в нашей дамской сауне мазались медом с геркулесом и употребляли апельсиновый сок, а мужики у себя… ну, понятно. После сауны меня снова срубило, прямо в кресле. Еда, камин, плед, коньячок в чай – Мишка и позаботился. А сам опять что-то налаживал, репетировал. В общем, к полуночи я была бодра как огурец. И Мишка вполне еще был ничего – мужчина ведь, суровый, стойкий и несгибаемый. Повеселились мы на славу – плясали так, что пол ходуном ходил, стол подпрыгивал. Компания хорошая оказалась. Концерт, конкурсы, петарды – все весело. Даже я выползла стишок прочитать, хотя Дедушка Мороз за так подарки отдавал, но мне прямо ужасно захотелось на табуреточке постоять. Когда Мишка меня на табуреточку подсаживал, уже можно было догадаться, да… но я-то решила, что это все азарт с весельем, подумаешь, пару раз табуреточку опрокинули… Я ведь не пила почти. Специально. Не хотелось потом вспоминать, что там спьяну было. Хотелось, чтоб красиво. И когда мы с Мишкой решили, что коллективного праздника с нас хватит, пора перейти к уединенному, Мишка тоже еще был ого-го какой орел. Донес меня до кровати, почти не уронил, порычал, стоя надо мной на четвереньках… мы даже стянули с него всю одежду, а потом я пообещала стриптиз и убежала в ванную надеть приготовленную ночнушку и шикарные трусы… когда выбежала, мой герой уже храпел. А у меня, наконец, хватило ума понять, что богатый аромат дорогого алкоголя отнюдь не разлит в воздухе повсеместно, как атрибут праздника, что он очень даже конкретно витает вокруг Мишкиного летаргического тела.
Увы, наши с Мишкой способы держаться в тонусе оказались катастрофически различны. Но мой лучше, я считаю. Шесть утра. Вся турбаза спит. А я сижу у окна и хоть бы раз зевнула.
Вот что мне теперь лучше сделать? То ли, когда Мишка проснется и взбодрится, смотреть на него сумасшедшими томными глазами и твердить, что никогда еще в жизни, ничего подобного, сплошной восторг и надо непременно так еще раз, а лучше не один раз, а всегда… то ли порезать и выпачкать кетчупом простыню, положить рядом с Мишкой нож, спрятать все мои вещи и свалить с турбазы погулять пару часиков… А когда вернусь, можно как раз исполнить пункт номер один.
Ох, да ладно… никуда я не пойду. Там темно и холодно. Снег сыплется. На внешнем подоконнике уже такие насыпи блистают, и узоры на стеклах, как после настоящей Снежной Королевы. Сквозь них зеленый свет льется и золотые искры вспыхивают – от фонаря на дворе турбазы. А что там дальше, за турбазой, не представляю. Гуляли мы вчера, словно в полусне. Мне только и запомнилось – сугробы, сугробы, сугробы и елки в белых шубах. Сыро немного, пасмурно, холодно, тропинка подтаяла чуть-чуть. Отсюда, из теплой комнаты, ночью в сугроб совсем не хочется. Может, когда рассветет.
И тоже ладно, хватит уже себя отвлекать разговорами. Села записать сны про папу, так давай – пиши.
Подумала вдруг, что меня все с ножами-то плющит? Не буду Мишке нож подкладывать. Хватит с меня придури, что сама приходит, придумывать и умножать не буду.
Начну лучше дозволенные речи.
Папа начал мне сниться, когда умер. Сразу после смерти и начал. Эти первые сны – они меня тогда измотали. Не помню сюжетов. Их толком и не было, вроде. Просто папа в тех снах приходил жить домой. Мертвый. Навсегда. Приходил, садился где-нибудь у стола и сидел – большой, темный, удушливый. Ничего не делал, не говорил, но от его присутствия мне становилось невыносимо. То ли сам он так страшно тосковал, то ли я из-за его прихода – не понимаю. Мама в снах радовалась, а я металась, не зная, что делать и как выдворить его туда, где он должен быть. Не имело значения, что он мой папа, – он был мертвецом. Он не должен был находиться среди живых. Его возвращение вдрызг ломало мир. Я просыпалась в холодном поту и хватала с полки «Декамерон». Потом уже и не хватала, просто клала рядом на кровать. «Декамерон» меня успокаивал – живые истории о людях, текст, переполненный жизнью, словно способный отогнать дух мертвечины. Ничего другого у меня придумать не получалось. Днем все было сносно – мама горевала, конечно, и пилила меня за то, что я не горюю во всю ивановскую. Учеба, дела отвлекали и занимали время. И все время очень хотелось спать. Я засыпала буквально везде – на лекциях, в транспорте, за столом. Прикрывала на секунду глаза и немедленно отключалась. О том, чтобы не лечь ночью, и речи не шло. Я ложилась, сжимая в руке корешок книги. Такая у меня была магия – веселые слова магистра Боккаччо.
Мне казалось, что папа приходил за мной. Что ему скучно быть мертвым в одиночестве и он хочет забрать нас с мамой к себе. Я очень боялась после очередного такого сна вовсе не проснуться. Помню, как осторожно расспрашивала Нельку, не снится ли папа ей тоже. Счастливая Нелька, ничего ей не снилось, а мне становилось все хуже и хуже. Нелька меня и разговорила, всегда видела меня насквозь, дорогая сестра. Разговорила – и заставила пойти в церковь, написать записки на панихиды. И сама писала, много. Вроде даже посылала какому-то старцу через своих знакомых. Сама-то Нелька у нас не слишком церковная дама, а я и подавно… ну да главное, сны тогда ушли. Прекратились. Нельке ее церковные знакомые объяснили, что умерший хотел молитв.
Зачем я все это пишу, а? Прямо как вновь вернулась на первый курс. Экзамены на носу. Нелька на звонки почти не отвечает, мама орет, что я опять сплю… Новый год же сегодня, почти двадцать лет прошло, я уже большая. Совсем большая! Не хочу тоски, не хочу помнить.
Может, потом дописать, а? Или вообще – ну его нафиг?
Но если нафиг, я опять ничего не сделаю со своей жизнью? Ничего не пойму ни о моих снах, ни о себе самой. Что мне тоскливее, в конце концов, – тоска воспоминаний, которые я хотела бы оставить навсегда, или тоска, которой я давлюсь каждый день на работе и дома? Ответ очевиден, да?
Блин, почему оно так всегда? Почему сны накрывают меня, только когда мне или очень хорошо, или очень плохо? Точнее, почему, когда мне очень плохо или очень хорошо, меня словно прорывает куда-то. А потом все заканчивается, увы. Нет, конечно, хорошо, что заканчивается плохое, и страшные сны вместе с ним, но хорошее тоже имеет привычку заканчиваться, и сны исчезают совсем. Как будто нельзя присылать их понемногу каждую ночь. Лучше хороших, хотя ладно, можно и немножко страшных, для равновесия.
Слышите, там? Кто-нибудь, где-нибудь? Я согласна потерпеть страшное, лишь бы хорошего было больше. Если уж мне посылают все эти сны, мне надо понять – для чего. Поэтому я и пишу о них, так легче понимать. Про страшные тоже пишу. И откладывать на другой раз не буду, а то получится, как с собакой, которой отрезáли хвост по частям.
Чаю схожу, налью. И посмотрю на снегопад с крыльца.
Ну да, затеяла писанину. Если не можешь заснуть, что еще делать, как не писать про сны?
Недорогой дневник, а чай в заварнике на кухне на редкость вкусный. Надо будет завтра выяснить, как называется. Я тоже такой купить хочу, для дома. С чаем и веселее стало. Так что продолжу.
Плохие сны о папе догнали меня после маминой смерти. Быстро у них получилось тогда – у папы с мамой. Папа от рака, а мама просто не стала жить после него. Инфаркт, инфаркт, инсульт, словно бежала следом. Года не прошло. Нелька с Жекой забрали ее к себе сразу после первого инфаркта. Нелька как очнулась после папиной смерти, быстро все разрулила. Уговорила тетю Люду, перевезла ее в родительский дом. Меня вписали в тетьлюдину однушку. Ну да, в этом опустевшем доме я бы с ума сходила, а тетка всегда мечтала цветником с огородом заняться. И у меня универ почти рядом получился. С «Приморской» -то, это вам не из Шушар мотаться! Я и приехала в Шушары только на похороны. Опять как раз перед сессией. Потом экзамены, потом Белое море, а потом началось.