Саня взглянула на Вовку на сиденье напротив. Шапка с помпоном сдвинута на затылок, сидит, уткнувшись в свой телефон, и сосредоточенно гоняет каких-то электронных блох через виртуальные препятствия. Белесые брови с торчащими у переносицы волосками сдвинуты, нос наморщен, отчего вид какой-то несчастный и стариковский. Такое чувство, что пофиг ему совершенно, куда едем, зачем. И родители, и Новый год, и бабушка с дедушкой – только досадные препятствия на пути к какому-то там восьмидесятому уровню бессмысленности существования.
«Ты не замерзла?» – Саша снял перчатки и скрыл вечно стынущие на морозе Санины пальцы в своих ладонях. Саня подумала, что никогда Вовке не перенять у отца этой нежности и надежности, кто бы ему ни встретился в дальнейшей жизни, и что стремление защищать и заботиться осталось, возможно, только в их последнем поколении. Они прошли по краю разлома времен, дали жизнь детям, предпочитающим виртуальную реальность. Впрочем… а была ли сама Саня нежной к сыну? Нет, конечно же, она ответственная мама, и Вовка никогда не бегал с ключами на шее до позднего вечера, как некоторые его одноклассники. Он был оделен вниманием соответственно возрасту и потребностям. Но той самой воспетой безусловной материнской любви к нему Саня в себе не чувствовала, как ни старалась все эти двенадцать лет.
На пороге обширной родительской квартиры перецеловались, вручили друг другу подарки. Маме – чай из уютной чайной лавочки с такими запахами, что уйти оттуда без покупки невозможно, папе – благородную керамическую бутылочку знаменитого Rigas Balsams, которую Саша где-то добыл специально для него. В ответ им – рубашку в нейтральную полосочку, подушку с милым котиком, а внуку – свитер и что-то еще, что дедушка, приобняв внука и отведя в уголок, велел не показывать родителям. Ну ясно, снова какая-то приспособа к его игровой приставке. Что старый, что малый, честное слово.
Пройти и посидеть согласились на часик, не больше – пока домой доедем, пока немного отдохнем перед праздничной ночью, и так спать все дни напропалую хочется, сейчас ведь темнеет рано. Да, ну жаль, всегда вы торопитесь, а к нам должны Пчелинские зайти, и Ревякины с внучками, они Таню с Андреем отпустили в Норвегию к приятелям, а сами с девочками к нам, так что мы в этом году и елочку уже поставили, и подарочки под нее положим, а может, еще и Женю Аксенова уговорим тряхнуть стариной и Дедом Морозом побыть. Не помнишь? Дядя Женя, наш сосед с девятого этажа, ты его еще разоблачила в шесть лет, говоришь – а почему у Деда Мороза на ногах домашние тапки? Надо сказать ему: как хочешь, а чтоб валенки были! О, кстати, а валенки-то можно у Алексея Петровича на вечер взять, он зимней рыбалкой увлекается, у него должны быть. Уж праздник с детьми, так праздник. А то, может, хотя бы Вовку нам оставите, а сами вдвоем отдохнете? Отдых-то тебе нужен, Санечка. Тем более с твоей ногой.
На кухне у мамы вовсю еще тушилось в духовке, варилось на всех четырех конфорках, крошилось в обширные миски, терлось на терке в миски поменьше, и Саня, подключившись и нарезая пластинками маслянистый чернослив, подумала вдруг – а может, и правда остаться. Странная мысль. Дома полный холодильник всего не менее вкусного, а разговоры старшего поколения или щебетание и капризы младших Ревякиных не вызывали ностальгии. Саша просто не поймет такого ее желания, и обсуждать тут нечего. Вовке тоже надо быть дома, Новый год – домашний праздник, и семья бабушек-дедушек отходит на второй план.
Но тут была безалаберная мамина кухня, где закопченные кастрюльки стоят в одном отделении с пакетами муки, связка лилового лука висит в чулке рядом с дверью, а на деревянных антресолях до сих пор хранятся рулоны темной сливовой пастилы, высушенной на солнце до состояния рубероида. Пастилу родителям периодически присылали их друзья с Кавказа, и Саня ее, сколько себя помнила, втихую ела и верила, что никто этого не замечает и запасы пастилы пополняются каким-то волшебным образом. Тут была сама мама, сновавшая по кухне в ситцевом халате поверх нарядного платья, «которое все равно надо бы надеть, а потом в запарке забуду, проще халат снять». Все было устойчиво в своем жизнерадостном беспорядке, и сама мама, кажется, не менялась, пересмеиваясь со своей выцветшей фотографией двадцатилетней давности, заткнутой между стекол в кухонном серванте. Только принципиально некрашеная плотная копна прямых волос сильно поседела надо лбом и у висков, и смугловатое мамино лицо было теперь как в серебристом ореоле. В молодости она смеялась – «игра генов!» – на бесконечные вопросы, как у смуглянки-мамы выросла беляночка-дочка. Саня действительно пошла в породу Шуваловых, а не Дейнеко, унаследовав от мамы разве что склонность к веснушкам, а Вовке от южнорусских красок бабушки не досталось вообще ничего.
По телевизору раскочегаривалась новогодняя музыкальная программа. Длинноволосая молодая девица, чувственно изгибаясь, выдыхала слова хита этого года: «Ты же смог меня приручить, всегда буду за тобой ходить, ты же смог меня разбудить и сразу же усыпить». Мама, махнув пультом через плечо, переключила канал на перипетии товарища Огурцова.
– Ну что, не убедила тебя? А то, может, остались бы? Скучаю я без молодежи, Санечка. Привыкла уже за сорок лет работы – школа, кафедра, уроки, экспедиции. У отца хоть студенты, аспиранты, и эти, как их, магистры с бакалаврами, а я что? Уже год, считай, живу – как рыба-ставрида в собственном соку. Для меня сегодняшняя компания – свет в окошке, честно скажу. А вас зазвать – вообще счастье. И Вовка не заскучает, дедушка с ним и с девочками на фейерверк сходит, вокруг елочки попляшут, а мы тут с тобой потихоньку чайный стол накроем. Я понимаю, Саша тебя бережет и ему так спокойнее, но нельзя ж совсем уж бирюками жить.
– Нет, мам, спасибо. И дома кто-то должен съесть все, что наготовила, и Саша не захочет оставаться, ты ж его знаешь.
– Знаю, тут уж не поспоришь. Ну, не будем его расстраивать, будь молодцом, Санечка.
– Я стараюсь. Нам надо собираться, мамочка. Темнеет как быстро, смотри.
Саня пошла в комнату, где был накрыт пестрой скатертью стол, но еще не расставлены тарелки. Папа с мужем о чем-то приглушенно говорили, а Вовка сидел на противоположном краю дивана, естественно, уткнувшись носом в телефон. «Пойдемте домой», – сказала Саня своим. Никто не отреагировал, и Саня, выйдя из комнаты, хотела уже одеваться, но затормозила в тёмном конце коридора у приоткрытой двери.
Она протянула руку и наощупь нашла выключатель в комнате, из которой словно бы сегодня вышла в утро своей свадьбы. Вспыхнула одинокая лампочка под оранжевым абажуром с бахромой. Полосатый коврик вел к узкой тахте с тремя подушками, у изголовья стоял торшер, за ним книжный шкаф – Саня наизусть помнила расположение книг на полках. Но на письменном столе больше не было стопок тетрадей, неизменных спутников ее студенчества, и стояла единственная фотография в рамке. Седой старик на ней смеялся так хорошо и искренне, радуясь солнечному дню, высокому летнему небу, любимой внучке, хохочущей над какой-то из его шуток, и от смеха с трудом удерживающей фотоаппарат. Думали тогда, что фотография не получилась, а когда проявили пленку – она одна и вышла, остальные засветились почему-то.
Саня тихонько вышла из комнаты и окончательно и строго позвала своих одеваться. Под дружное родительское «берегите себя!» они отправились домой провожать уходящий год.
01.01.2013 Настя
Недорогой дневник, как нелепо устроена наша жизнь.
Не всегда, конечно, но сегодня – однозначно. А что еще можно думать о жизни, когда рядом с тобой лежит красивый, пьяный, голый мужик и непробудно спит? А ты трезвая, в кружевной ночнушке, и сна ни в одном глазу. Причем оба мы сделали ради этого момента все, что могли.