А теперь вдруг что-то начинается.
Сон, что я рассказала Сане. Ну, это было так – предвестье. Наверное. Красивого в нем было только торнадо и японский сад. Но тревожно и трепетно мне от него вдруг стало.
Зато потом понеслось.
Сначала о девятихвостом лисе. Во сне я видела девочку и мальчика – сестру и брата. Какие-то были у них проблемы в деревне, точно не понятно, но, кажется, их мать была ведьмой. Мать умерла, а сами они ничего такого не умели, но все равно отношения с деревенскими у них были напряженными. А еще там был девятихвостый лис-оборотень. Лисом я его не видела. А в человечьем обличии он был циничным и самовлюбленным юношей, этаким душкой-обаяшкой-злюкой, только прическа с девятью хвостиками. И у него тоже были проблемы – он почему-то стал невидимым и никак не мог расколдоваться обратно. Лис этот поселился в доме у брата и сестры. Разумеется, своевольно. И, пользуясь своей невидимостью, хорошо устроился. А устроившись, начал шалить. Что-то там переставлял, прятал, девочке надпись красной краской на занавеске написал и счастливо ржал над тем, как она бегала по дому и боялась кровавых иероглифов. Старший брат девочки тоже поначалу пугался, а потом-таки заподозрил, что в доме кто-то есть. Самое интересное, у лиса была привычка ходить по дому и разговаривать с самим собой – обсуждать, что он сейчас еще учудит. Все равно же никто не слышит. Так мальчик начал его слышать. Услышал однажды, как лис говорит себе что-то типа: «Ну что ж, надо еще тарелки местами поменять. Ах, как мы забегаем, как заволнуемся…» – «Хватит уже хулиганить, – закричал на это мальчик, – и тарелки оставь, и сестру больше не пугай!» «Надо же, – удивился лис, – нас все-таки слышат!»
Мне так жаль было, когда я проснулась. Хотелось досмотреть историю до конца. И еще хотелось нарисовать лиса. Но я отложила на потом, а потом меня накрыло. И мне снились сны о Магрибском пути, о белых камелеопардах, о синем волке Ах-Сун. Я их все запишу, непременно.
У меня от них началось почти как тогда, с Таткой. Словно я снова на краю обрыва. Но не совсем. Словно все еще не дошла до самого края. Эти сны – как предвестие счастья, а не само счастье. Или, может, для счастья надо их с кем-то делить? Но я даже Сане, пожалуй, не расскажу. Хотя Сане – это такое вникуда, что вникудее и не бывает. Загадочный собеседник на том конце Интернета, девочка, с которой мы дружили. А осталось ли что-нибудь от той дружбы, и кто она теперь, с кем я переписываюсь. Не стена же, на самом деле, – живой человек.
И вот это мне не нравится сейчас, очень не нравится. Струны, сны, дрожь, трепет – все прекрасно. Но я не хочу в ту однушку, не хочу вдруг потерять Заварохину, работу, друзей на работе. Не хочу шептать мои сны стенам и живых людей назначать стенами. Хочу рассказывать им о музыке, которую предчувствую. Хочу, чтоб они тоже становились счастливыми. Так бывает?
Если я сейчас погонюсь за какими-то химерами, начну доверять снам, брошу хорошее дело, где я буду? А если не погонюсь – струны исчезнут и ватный кокон вернется?
А может, сны и об этом предупреждают? Торнадо, которое разрушает жизнь, простую жизнь, в которой надо покормить актиний, не затоптать чужие полоски на песке, торнадо, которому так все надоело…
Но я не поведусь. Я ничего не буду разрушать.
Я просто не верю, что музыки опять не будет. Не в этот раз, слышите, не в этот!
Завтра конец света, кстати. Задолбали уже с ним, честное слово, на работе только ленивый не напомнил. Даже Заварохина собралась напиться. А я, кажется, его жду. Ну, вдруг он такой – индивидуальный? Не все человечество попередохнет, а у каждого кончится некая старая и начнется некая новая жизнь. Вдруг она у меня началась. А все эти сны – предвестье.
Пойду завтра на еще один Мишкин концерт. Предновогодний. Звал же.
20.12.2012 Настя
Саня, привет!
Рада за твою ногу. И за всю тебя целиком. И твоему письму. И даже толстым намекам, которые ты тщетно маскируешь тонким налетом заботы и участия.
Ах, Саня дорогая, брось, брось. Это я про Мишку. Мишка мил, как и был. «Ах, до чего ж я мил и до чего весел!» Неужели ты думаешь, что если б я захотела, я бы не предприняла уже что-нибудь? Вот, кстати, завтра пойду слушать очередной его концерт. И пить пиво, и праздновать конец света в компании мишкопоклонниц. Их там хватает. Но и поклонников тоже, что приятно. Потому что Мишка не только мил, но и умен, и талантлив. Ради его таланта и пойду. Бородатыми и милыми мишками меня трудно взволновать, а вот песнями бородатых Мишек, как выяснилось, очень даже. А ты, если хочешь, придумай себе из этого красивую историю с красивым концом. Ну, вдруг тебе будет приятно?
Саня дорогая, не смогла я не заметить, прочитав твое письмо, что количество аллегорий в тексте у тебя что-то очень уж велико. Ладно, намек про Мишку – это мне адресно, я восприняла. А все остальное? Что там с тобой происходит? Что за далеко идущие выводы из передачи для домохозяек? Я их не смотрю, кстати, совсем. Во-первых, потому что я не домохозяйка. Во-вторых, потому что я детективы и триллеры люблю гораздо больше. А в-третьих, у меня телевизора нет.
Блин, извини, я про домохозяйку ничего такого в виду не имела. Ну, на работе я днем, вот и все. А вместо ящика компьютер же можно использовать: любой фильм в любой момент, и без рекламы.
У тебя-то самой всё в порядке? Может, привезти что-нибудь, чтоб ты со своим переломом совсем не одичала? И не начала зонтик от микробного дождя конструировать?
Я, кстати, буду ждать рассказа, что ты по поводу этого дождя собираешься проверять. Сама пообещала. Я заинтригована.
А по поводу «общаться с убийцей»… слушай, что тебя так зацепило? Казалось бы, и сон-то приснился мне, а ты все об этом. В прошлом письме развернутые намерения на целый абзац, теперь вот опять.
Я понимаю, ты пишешь про общение с убийцей, о котором известно, что он убийца. Нечестно было бы отвечать, не признавшись. Посмотри на мое фото еще разок. Я – убийца. И теперь могу вернуть тебе твой же вопрос. Ты сможешь со мной дальше общаться?
Я убила собаку.
Это очень горькая страница моей жизни, Сань. Я ее убила не случайно, не нечаянно. Отдала усыпить. В те же девяностые. Завела сразу после смерти родителей, как маленькая. Мама и папа ушли – теперь все можно. Завела и не справилась. Кормить было нечем, собака оказалась больная, лечить тоже было нечем. И дом она мне весь зассала так, что паркет дыбом стоял. Я не выдержала. А потом, когда все уже случилось… я не знаю, что написать… Я за это сколько с тех пор живу, столько себя ненавижу, Саня. За то, что не потерпела, не постаралась еще немного. Захотела освободиться. Причины себе придумала разные. Вранье были эти причины. И я сама – просто дрянь. Вот так. С тем и живу. Слава Богу, наша память позволяет не помнить о таком каждую секунду. Но и забыть я бы не хотела. Всё же точно знать, что ты сделал ужасное, лучше, чем сделать и не помнить. Пусть это больно, но дает надежду, что второй раз так не поступишь.
Если напишешь, что общаться больше не хочешь, я смогу пережить. То время, когда мне не хотелось общаться с самой собой, я пережила. Остальное пережить проще.
Не знаю насчет убийц, которые убивают сами, своими руками. Наверное, я бы не смогла общаться, но не из брезгливости или там высокоморальных соображений. От страха просто. Ну а вдруг убьет?
Зачем тебе мои признания, Саня? Если не расскажешь – дело твое, только это будет неправильно.
Где-то через полгода после смерти Чаки – я всё плакала о нем тогда, плакала – мне вдруг приснился сон. Будто я стою у границы зимнего леса. Очень красивого зимнего леса. Но войти туда не могу. Стою и плачу. А по лесу бегает множество собак. Они носятся, играют, шалят. Им хорошо. И вот от толпы собак вдруг отделяется Чаки, подбегает к самой границе – ко мне. И виляет мне хвостом, улыбается, как он умел, всем видом дает понять, что он счастлив в этом лесу с другими собаками. И что он меня простил. А потом возвращается в лес.