А нога уже практически не болит, спасибо. Через неделю выйду на работу, похромаю туда с палочкой. Очень импозантно – тридцатишестилетняя дама в очках и с палочкой. Надеюсь, Андреич оценит. Там и буду проверять свою возникшую идею. Но начну уже дома, уже сейчас. Глядишь, и настроение улучшится.
До связи, целую, Саня.
P. S. А выглядишь ты хорошо. «Двадцати годов будто не было», – как говорит мой Сашка. И к Мишке присмотрись! Почему-то думаю, на свой концерт всех остальных он пригласил только ради приличия.
20.12.2012 Настя
Здравствуй, дорогой дневник, и все такое…
На самом деле, конечно, никакой не дневник, и подавно не дорогой. Нелепо присваивать гордый статус дневника тетради, в которую я пишу от силы пару раз в год под настроение. Но вот, пишу же. Пишу.
Настроение накатило.
Или не настроение. Смена настроения? Или что-то серьезнее?
Мне кажется, что-то со мной, наконец, происходит.
Что-то – я боюсь даже назвать это вслух, боюсь себя обнадежить. И носить в голове тоже не могу. Запишу здесь. Все равно, что стене нашепчу, тетрадь никто не увидит, а я… меня хоть меньше, может, будет трясти. Работать мешает, в конце концов.
С самого Мишкиного концерта это началось. Хотя вру. Сон, который я рассказала Сане, я ж его увидала раньше концерта? Точно, раньше! Это же очень важно! Значит, началось даже не с концерта, само по себе началось. А концерт только усилил ощущения.
Это хорошо, это очень хорошо!
Это значит все же, что это моё. Совсем моё, а не просто от Мишки пришло немного чужой силы.
Только до Мишкиного концерта у меня не было этого странного чувства. Будто меня уже две. Одна я – такая, как всегда. И всегда в каком-то тумане. Люблю людей на работе и не люблю. Хочу рисовать и не хочу. Хочу что-то делать, но все куда-то ускользает. Ничего плохого нет в моей жизни, но мне кажется, что я уже много-много лет лежу в ватном коконе. Звуки в нем тихие, и тело ничего не чувствует, кроме равномерного скучного тепла. Точно девочка из книги Уинн Джонс, ее еще поместили в дом, в котором невозможно колдовать, заставили жить в тягучем, вязком и тихом воздухе, им-то я и дышу последние годы. Невыносимо надоевшее состояние, но мне непонятно, как из него вырваться. А вторая я – словно проснулась, но еще не до конца. И где-то тут сейчас будет солнце, свет, я скину ватный покров. У меня мурашки, и словно струны натянуты вдоль позвоночника – трепещут в ожидании, когда по ним проведут смычком.
А я и хочу, чтоб эти струны наконец зазвучали, и чтобы их не было никогда. Потому что вот они нафиг сейчас исчезнут, вновь оставив меня при моем ватном коконе, только с памятью о трепете. И что тогда?
Но я же совершенно не знаю, что мне делать!
Я же старалась. Честно.
Я из кожи лезла, чтоб успевать с работой. Я читала всякие книги по рисованию в Интернете и делала задания. Я ходила на Лайфспринг этот дурацкий. Ну да, я не пошла получать второе высшее. Художественное. А когда? И потом, на работе и так никто не в претензии. И вокруг меня вообще полно хороших людей. А толку? Мой ватный кокон, мой дом без волшебства, – он все равно всегда оставался со мной. Ну, может, на секундочку развеивался. Такое издевательство буквально – робкая надежда, что сейчас будет иначе. А потом все становилось по-прежнему.
Хорошо тебе, милый друг Саня, при слове «художник» воображать безумца у мольберта. А если нет безумия, чего стоит мольберт? И стоит ли вообще рисовать? Ну да, деньги платят, поезд идет, еще два десятка счетных палочек, три коробки цветных карандашей и один косорылый зайчик старательно отрисованы. И ни в коем случае нельзя принести один и тот же рисунок со счетными палочками. Потому что это – блин! – для РАЗНЫХ книг, и, значит, палочки должны быть РАЗНЫМИ! Ну ладно, ладно, это в прошлом…
Только ведь и у дорогой Заварохиной мне тоже хреново. Сколько бы она ни пела, что я хорошо работаю. Блин, я сама вижу, что хорошо! Ну, всегда, конечно, есть куда технику подтянуть, но дело же не в технике!
Потому что должно быть что-то большее, чем просто способности! Что-то еще, что помогает видеть, чувствовать, понимать. Ловить настоящее. Ведь посмотреть вокруг, сколько народа, который и пишет, и рисует, и еще чего-то там. Интернет переполнен – захлебнуться можно. Но это же в массе своей несерьезно. Ну, я не знаю, как сказать, дилетантство, что ли. Или даже не дилетантство, а просто люди что-то не догоняют. А по-настоящему крутое делают очень редко. Что-то такое, от чего бы дух захватывало и нравилось… нет, не всем, такое невозможно. Или чтобы самому нравилось? Нет, графоманы тоже очень сами себе нравятся. Ну, я не знаю. Но это же вот о самом о том. Что есть какое-то ощущение, критерий какой-то… который в человеке срабатывает, помимо разума даже, скорее всего, и человек создает такое, что куча народа смотрит и впечатляется. И откуда это к нему пришло? Как он почувствовал, понял, что это надо создать?
Написала и подумала, может, это я про вдохновение? Так вот нет, не про вдохновение. Вдохновение – это вообще какая-то очень нечестная материя. Случайная. То ли снизойдет, если высшие силы пожелают, то ли нет – и сиди, жди его всю жизнь. А в человеке должно быть что-то свое, что-то изнутри. Ну вот, назвала я это силой. Пусть пока будет силой. Пусть пока так.
Мне кажется, именно это со мной и происходит сейчас.
И дело не только в Мишкиных песнях. Они прекрасные, Мишкины песни. Завораживающие. Они как раз очень сильны, и они, конечно, меня встряхнули. Но есть еще одна куда более важная вещь.
Меня опять одолевают сны.
Как тогда.
Хотя какое «тогда» я имею в виду? Как в школе? Или потом, где-то в институте, не помню уже, на каком курсе, но крышу сносило. Или когда мы жили с Таткой?
А и там, и там, и там. Это же так всегда и было, я помню. Сны вдруг начинали приходить волной, один за другим, такие яркие, мощные. Ночь за ночью. И всегда словно бы для чего-то. Только каждый раз чуть-чуть для другого. В школе, например, это было так странно. Я до сих пор не очень верю, что реально. Может, я все же придумала половину? Но мне вправду снилось, что меня вызывают к доске, и на следующий день меня вызывали. Именно по этому предмету. Я даже что-то успевала с утра подзубрить. А в институте? Когда снились сны о папе… очень страшные сны о папе… я сейчас, пожалуй, не буду о них писать. Но это были именно они, именно такие сны, полные силы. Но круче всего были сны, которые снились, когда мы жили с Таткой. Эти были прекрасны.
Боже мой, что мне тогда снилось, что снилось… жаль, я не записывала. Но это был такой шквал, такой прорыв откуда-то или куда-то. Я помню, как мы садились плести и начинали рассказывать… не каждый день, но почти. И как от этого постоянно было страшно и хорошо. Словно мы стояли где-то на краю Вселенной, на обрыве над вечностью. Словно проваливались в звезды. Или смотрели в бездну, а она в нас. Словно мы что-то знали. Именно ведь, что-то знали, хоть на время. Сон мой про сорок отроков на облаках. Я помню, как Татка зажимала рот руками и шептала: «Откуда, откуда я тоже это знаю?» А потом она рисовала об этом картину. Сорок юношей в красных одеждах стоят посреди облачных волн. У меня голова кругом шла, когда я смотрела на нее. На картину, не на Татку. От Татки, впрочем, тоже голова шла кругом. Татка даже начала прятать картину от меня в папку, пока не исчезла в один прекрасный день вместе с папкой, картиной, своим приятелем Дунканом и всеми нашими деньгами… Да ладно, лишь бы им хватило на билеты и было сейчас хорошо. А я лучше про сны.
Еще был сон про драконов, про башню времени, про путь через холмы, про золотую реку, про белый остров среди синей воды. Татка собиралась и их рисовать. Она вообще от моих снов хваталась за кисти. Что я сама не хваталась, а? Я же помню, как от этих снов меня трясло и тянуло что-то немедленно начать делать. Но я все думала, что не получится. Что у Татки-то уж точно выйдет лучше… Дура была, да, только и всего. С тех пор как Татка уехала, мне больше ничего такого не снилось. И небесный ветер не плясал в моем доме.