Мой друг из Акаллы бежал к нам трусцой через двор. Он кинул мне мой старый «никон».
– Их было трое, – сказал он на своем пулеметном испанском. – Третий – высоченный блондин. Сидел в такси. Я их всех снял.
– Спасибо, – сказал я.
– Мне пора бежать. Что бы ни случилось, только звякни.
И он убежал, пересекая двор.
Зверь сидел, вытянув ноги. В руках он держал большой альбом для рисования. Сделанный им рисунок, изображающий Риддерфьерден, был выдержан в духе постреализма. Он бы хорошо смотрелся на выпускной выставке рисунков в детских яслях.
– Почему ты все это придумал так заумственно? – медленно спросил Зверь. – И к тому же опасно.
Я вяло пожал плечами.
– Теперь они знают, где дискета. И Кристина Боммер им больше не нужна.
Зверь отложил альбом, перемотал пленку в «лейке» и вынул ее.
– Дамский угодила, – сказал он.
Он вынул пленку и из «никона», который был у меня. А потом показал мне обе катушки и улыбнулся:
– Но нам теперь явлен враг.
Опять эта ослепительная улыбка, противостоять которой не может никто.
– Точно, – сказал я и рассмеялся. – Наконец‑то удостоились откровения небес.
– Бертцер.
Он сказал это с привычной самоуверенностью, и по телефону голос звучал моложе.
– Привет, – сказал я. – Я к тебе приезжал, но там было полно легавых.
– Я тут ни при чем. Я ждал твоего визита. Надеюсь, ты получил мое сообщение через «Утреннюю газету».
Я стоял и молчал. Зверь болтался на углу, неподалеку. Мы не сразу нашли такую телефонную будку, которую он одобрил.
– Не разыгрывай спектакль. – Голос Бертцера стал жестче. – Вовсе не трудно было узнать, кто обнаружил мертвого Юлиуса Боммера.
Один‑ноль в пользу Карла Юнаса Бертцера. У него, значит, есть связи в полиции.
Я накрыл мембрану ладонью, чтобы мой голос звучал глуше и торжественней:
– Ты дал слово директора‑распорядителя.
Он кашлянул и ответил смущенно:
– Я не виноват, что полиция дежурила перед виллой. Я... я свое обещание сдержал. Я не сказал ни слова о том, что ты был у меня.
– Значит, Рюббе? Это он проболтался?
Он снова откашлялся, уже нетерпеливо.
– Я не знаю, почему полиция приехала. Послушай, я хочу поговорить о распечатках.
– Нас подслушивают?
– Может быть. Меня это не волнует.
Я подумал немного. А меня это волнует? Как всегда, когда надо умно и глубоко проанализировать что‑то и принять решение, я поступил так: орел или решка?
– О'кей, давай о распечатках.
Карл Юнас Бертцер сделал паузу. Наверное, доставал свои заметки.
– Они не представляют никакой ценности. Возможно, какое‑то общее представление составится, но только если изучить весь материал. – И он перешел прямо к делу: – Мне надо взглянуть на дискету. Если ты не захочешь показать ее, наша договоренность недействительна.
Дискета. Просто шлягер этого дня. Откуда он узнал, что дискета у меня? И разве у нас была какая‑то договоренность? Орел или решка?
– О'кей, – сказал я. – Сегодня вечером подходит? Я с нею заеду к тебе.
Он откровенно обрадовался:
– Отлично.
Жизнь Карла Юнаса Бертцера обрамилась золотой каемочкой. Значит, придется ему заплатить чуть больше.
– Послушай, – сказал я, – ты знаешь что‑нибудь о здоровенном, загорелом и белокуром шведе, который хорошо одевается и красиво поет и которого зовут Ролле?
В трубке – тишина. Он колебался, потому что знал.
– Нечего крутить, папаша Карло, – сказал я, – а то дискеты не увидишь.