Низкий красивый голос мягко выпевал по‑испански. И все же я не сразу понял, что это Зверь. Я никогда ранее не слышал, чтобы он пел.
Я стоял в темном коридоре и стаскивал ботинки. В спальне Кристины было пусто. Я осторожно постучал в дверь ванной.
– Входи, compadre, – ответил голос Зверя.
Она лежала в ванне.
Белокурые волосы, белая кожа. Как будто спала.
На полу валялись рваная кофточка и один чулок – остатки того, что на ней когда‑то было.
Зверь стоял возле ванны на коленях, черная дьявольская борода, темная кожа, как у пантеры. Одной рукой он поддерживал ей голову и бережно обмывал губкой бледное лицо с зажмуренными глазами.
Ванная комната была старомодная, с электрическим нагревателем, а сама ванна – громадная и на львиных лапах. Все помещение заволокло паром, зеркала запотели, и пот тек по загривку Зверя ручьями.
Я чуть улыбнулся и попытался что‑то сказать, когда он обернулся ко мне. Глаза Зверя злобно блеснули.
– La violaron.
Они ее изнасиловали.
Она открыла глаза и взглянула на меня. Лицо у меня горело в этой духоте. А в горле першило – меня душила ярость.
– Putos, – сказал я.
Зверь кивнул. Бляди. Кристина Боммер подняла голову.
– Мне надо в больницу, – сказала она спокойно. – Хочу, чтоб меня осмотрели.
– В Саббатсберге?
– Нет, в Хюддинге, – ответила она. – Где я работаю. Там все сделают, не подымая шума.
Она попробовала встать. Я пошел вон из комнаты. Зверь держал халат наготове, вежливо отвернувшись, но она сказала:
– Давайте оба отсюда. Я хочу принять душ.
Мы стояли в коридоре, слушая, как льется вода. Зверь драл ногтями свою бороду.
– El irlandes, – пробурчал он. – Solo el.
– Только он? Ну, его‑то мы найдем. А что она еще сказала?
– Больше ничего.
Она вышла из ванной в халате, неуверенными шагами. Лицо было белое.
– У нас машина, – сказал я. – Мы тебя отвезем.
Она приостановилась в дверях своей спальни и ответила спокойно и деловито:
– Мне нужно просушить волосы.
Зверь вел машину мягко и спокойно, несмотря на большое движение. Она сидела рядом с ним. Когда мы выехали на более свободные улицы, она откашлялась и спросила:
– Как это вышло, что вы приехали?
– Я звонил твоей маме. И стал беспокоиться.
Она засмеялась, напряженно и неестественно:
– А вообще‑то я вела себя очень хорошо.
– Как так? – спросил я с заднего сиденья.
– Они позвонили в дверь через полчаса после моего прихода. Три мужика.
Она засмеялась еще раз, так же механически.
– Спросили, как меня зовут. Я сказала – Агнета Эрикссон.
– Ух ты, – выдохнул я. Это имя я видел на двери.
– А потом скрутили меня, отняли ключи, все обыскали, перевернули, а потом... он сделал... это.
Зверь заерзал у руля.
– Но когда они уходили, – сказала она, – то попросили передать привет...
Машина катилась прямо на слепящий закат. Мы ждали окончания фразы. И она сказала медленно:
– Кристине Боммер.
– А теперь полиция ищет и меня, – сказал я.
В большом зале воздух был едкий от пыли. Я укрывался в глубине архива «Утренней газеты», за тоннелями без потолка, выстроенными из металлических ящиков. Коммутатор обещал перевести разговор на аппарат, любезно установленный на один из столиков, к которым обычно присаживались посетители. Дирекция тоже приложила старание – позвонить из редакции на этот аппарат в тот вечер было нельзя.
– Мне нужен твой номер, – потребовал я.
Она была пунктуальна, позвонила точно в тот момент, когда изо всех радиоприемников в архиве зазвучали звонкие позывные последних известий.