Я пощупал пальцами свои губы – они распухли, но уже по‑новому.
– Понимаешь, нам накостыляли по дороге в полицейский участок, – сказал я. – Мы бы, может, и написали заявление, если бы Тарн нас поддержал. А он говорил, что так нам, мол, и надо.
Зверь пожал плечами, по‑прежнему улыбаясь. Его глаза сияли жизнью и радостью.
– Не играет никакой рояли, – заявил он.
– Слушай, хватит этих выдумок, – предупредил я. – Люди говорят «роли».
Джоан Боммер вздохнула. Она медленно погладила свои седые волосы, неторопливо поправила какой‑то локон. До слез все же было явно недалеко.
– Ну, нам пора уходить, – сказал я.
Она вежливо улыбнулась:
– Уже поздно. Вы можете сегодня переночевать здесь.
Кристина Боммер у мойки загрохотала посудой, как злая непогода с громом и молнией.
– Но, darling...
– Мама, ты же слышала, они хотят уходить!
Я поднялся.
Зверь осторожно соскользнул со стула, озадаченный и удивленный. Я поклонился Джоан Боммер, а Зверь легонько поцеловал ее в обе щеки. Мы вышли из кухни на веранду, где дождь колотил по железной крыше.
Кристина Боммер вышла вслед за нами, с кухонным полотенцем в руках. Она прикрыла дверь и яростно обернулась ко мне.
– Я тебе не давала никаких полномочий вершить какое‑то там самовольное правосудие! – рявкнула она.
Я пригнулся и поджал больные губы, чтобы не отвечать ничего.
– Ты сделал этого несчастного человека инвалидом! Ты искалечил его жизнь! Ты его кастрировал и самодовольно считаешь, что действовал правильно!
Полотенце взлетело к ее лицу – она вытирала слезы, катившиеся по красным от злости щекам.
– Так вот знай, – громко и с расстановкой сказала она. – Я тебе никаких полномочий не давала. Я в такие игры не играю. Помни об этом, когда будешь хвастаться своей ловкостью.
Зверь смотрел на меня, разинув рот. Он просто не знал, что делать. Таким я видел его впервые.
– Ты такое же животное, как и они, – она почти кричала. – Как и тот, и полицейские, про которых ты думаешь, что с ними борешься. Ты такой же – бесчувственный, холодный и ограниченный.
Она заплакала, уткнув лицо в полотенце. Зверь посмотрел на меня.
– Так уж получилось, – сказал я. – Такая уж у меня получилась жизнь.
Но она меня не слышала. Она плакала вовсю.
– Важно не то, кто ты такой, – сказал я. – Важно – на чьей ты стороне.
Она мотнула головой, рыдая от бессилия. Не обо мне она плакала. Она плакала о своем отце. Умереть можно очень по‑разному, но результат всегда один. Но такая смерть, как у Юлле, – это мерзость, ведь такая смерть показывает, как ничтожно мало стоит жизнь человека.
Зверь поморщился с неудовольствием.
– Consolala, – сказал я ему.
Да, это утешение ей сейчас было необходимо.
Закрывая за собой дверь и выходя под дождь, я видел, как он обнимает ее, гладит волосы, что‑то говорит.
Я медленно пошел к машине. Дождь был холодный, и мои волосы быстро намокли, я чувствовал, как вода течет за воротник, но только тряс головой и зажмуривался.
Ждать Зверя пришлось долго. Он прибежал, делая большие прыжки через лужи.
Мы ехали домой, в Старый город. «Пежо» довольно мурлыкал, рассекая холодный влажный воздух ночи. Дворники хлопотливо проясняли темную сцену города, открывавшуюся перед нами.
– Ты в нее влю′блен, – сказал Зверь.
– Влюблён, – сказал я.
Он не ответил. Сидел рядом со мной, глядя перед собой на дорогу.
– Ты тоже, – сказал я.
На автостраде мы ехали прямо по глубоким лужам. Руль порой дергался в руках Зверя, но он мягко гасил эти рывки.
– Приятно было бы жить вместе с какой‑нибудь женщиной, – сказал я.