Работа только одна.
Густав Далль уставился на меня через стол.
– Эта работа, – сказал я, – состоит в том, чтобы попытаться сделать мир чуть лучше.
Он набычился, но не сказал ничего.
– Лучше, – повторил я. – Лучше для всех. А не только комфортабельнее для себя самого.
Густав Далль сердито откашлялся, но все еще молчал.
– Это единственное, что можно сделать в своей жизни, – сказал я. – И потом можно умереть с улыбкой на устах.
Он сидел не двигаясь. Моя вилка скребла по тарелке, среди крошек торта.
– Расскажи о своей сестре, – сказал я.
Густав Далль набрал воздуха и с силой выдохнул, как делают при хорошем опьянении.
– Она моя младшая сестренка, – вежливо ответил он. – Наши родители погибли при аварии автомобиля за границей. Мне тогда было двадцать лет, а ей шесть.
Я поднял рюмку с ликером, приглашая выпить. Но он меня не видел, он говорил как будто сам с собой:
– С тех пор я о ней забочусь.
Он неуклюже поднялся, шатнулся и оперся руками о стол.
– Ее дружки, ее машины, ее лошади, ее... я обо всем этом заботился.
– Я хочу с ней встретиться, – сказал я.
– Она живет в Лондоне. Эрикссон даст тебе адрес. Я вынужден просить тебя... удалиться. Я хочу... пойти отдохнуть. – И он с трудом, пошатываясь, поклонился.
Еще не было и половины десятого, а его должны были уже уложить в постель.
– А Эрикссон с этим один справится? – спросил я.
Старый дворецкий глянул на меня с жгучей ненавистью.
Перед дверцей лифта я вспомнил кое‑что, остановился и посмотрел вверх. Сквозь крышу было видно ночное небо. Это было стекло, стекло, покрытое чем‑то блестевшим, как золото.
Зверь сидел за баранкой. Когда я пришел, он не сказал ничего.
Фургон прямо‑таки десяток годков скинул от того, что ему дали постоять в Юрсхольме. Он завелся уже с шестой попытки. Мы поехали, подпрыгивая и стреляя из выхлопной трубы вдоль длинного ряда вилл.
Я погладил себя по животу.
– Сегодня я разом съел ланч и обед, – сказал я. – Вот как бывает, когда общаешься с крупным капиталом.
Зверь улыбнулся и ударил кулаком по своей втянутой диафрагме.
– Да уж, они такие, эти капиталисты, – подтвердил он. – Едят слишком много.
Стура‑Нюгатан была почти пуста. Несколько юнцов с криками раскачивали запаркованные машины, чтобы привести в действие сигнал тревоги. Стоявшая перед «Ерусалемс кебаб» группа арабов с удивлением наблюдала за ними.
Я ждал в подворотне почтовой конторы в переулке Госгрэнд, пока Зверь делал круги вокруг моего квартала. Я видел, как он остановился и заговорил с Ибрагимом из кебабной. Наконец он прифланировал ко мне своей просто вызывающе небрежной, кошачьей походкой.
– Ninguna vigilancia, – доложил он. – Ни один легавый за весь день.
Он нес моряцкий мешок на спине. Мы вошли в квартиру.
Там было тихо, душно и тепло. Когда мы зажгли свет в кухне, девушка в окне напротив помахала нам и улыбнулась.
– Спокойная улица, – сказал я.
Зверь включил кофейный автомат. Я постелил ему на диване. Мы долго сидели, молчали и читали газеты. Наконец Зверь поднялся, потянулся и спросил:
– Что будет дальше?
Я помотал головой:
– Не знаю. Но когда будет, мы это заметим.
Легли мы в полночь.
Я спал как убитый, пока Зверь не вошел в мою комнату, держа в руках обрезанный дробовик. Он сделал знак молчать. В переулке раздавались какие‑то звуки.
Мы стояли друг подле друга, раскрыв рты, чтобы дышать неслышно.
– Да это кто‑то просто блюет, – прошептал я.
Было почти полвторого, и я был прав.
Часом позже на лестнице послышались тяжелые шаги.