Женщина посмотрела в зеркало, и решив, что замазка неудач наложена безукоризненно и не выдает последствия открытости и доверчивости ее, вытянула коробку с пудрой из возвышающейся перед ней горы чудес косметических производств, вынудив все остальные цвета, заключенные в пластмассовые упаковки, с грохотом разлететься по столу. Но она не слышала звуков обычных предметов, не придавала больше значения ничему разочарование во всем сменила пустота, а за ней, впервые в жизни, почувствовала она голод мести, физическую необходимость заставить того, кто довел ее жизнь до нуля, лишил всего почувствовать все, что вынуждал выносить ее. Чуждые ей всю жизнь планы причинения боли другому, ненавистному, съедали все ее время, не давали уже ни секунды на поиски выхода он был ей не нужен, он означал остаться с ним. Исправить все она еще могла, но, спасая состояние, подписала бы приговор себе.
Пудра легла на нервами сухую кожу кусками желающей отвалиться штукатурки, но мысли художницы метались между возможностью покупки серной кислоты и таблеток, вызывающих сердечный приступ, оставив недостатки макияжа на исправление перед выходом из дома. Выбирая между черным и синим карандашами для глаз, она то представляла его кусок мяса весом в сто сорок килограмм со съеденной кислотой, оплывшей кожей, слепого и беспомощного, в инвалидной коляске, то его жирное, но уже не угрожающее ей ничем, мертвое тело и памятник с датой его смерти.
Женщина очнулась от реальности картин: пугающей, заставившей дрожать руку с карандашом и не дающей возможности нарисовать те самые миндалевидные, удивленно-распахнутые, которые не оставляли равнодушными даже женщин, глаза, бросившие ее в ловушку страшного «сегодня». Она смотрела в зеркало и видела, не ощущая этого, что полунарисованные полукрасные настоящим глаза ее наполняются слезами тоски, по тому времени, когда создавала она произведение утренее «лицо мое» радостным предвкушением успешного во всем дня тогда восемь лет назад
Тогда
Будильник орал, что уже пять утра. Лейла улыбнулась, все еще не открывая глаз, и вдохнула утро, медленно вползавшее в открытое окно запахами травы и влаги, послушала визгливые планы только просыпающихся, а потому путающихся в них птиц. Открыв глаза и оглядев комнату, наполняющуюся полукрасным оттенком солнца и привкусом нового дня, молодая женщина радостно вскочила, предчувствуя новое счастье, которое жизнь не стеснялась дарить ей ежедневно.
Двадцатисемилетней Лейле собственная жизнь все больше казалась нереальной, у нее было постоянное ощущение не жизни, а сказочного покачивания на пушистых облачках. Выросшей при ссср-е и начавшей работать в семнадцать, Лейле, с детства была привита всем миром вокруг мысль о тяжести ее будущего, а, со сломом режима советского и вовсе о его отсутствии какого бы то ни было, приличного доходами, да уровнем жизни. Привитая мысль как прививка любая работает в каждом организме по-своему, в ее она жила, вырабатывая антитела, жажду и действия доказать обратное: она, Лейла, будет жить счастливо легко, ибо все ей с детства, со школы, всегда давалось просто, порой, казалось ей, чудом. Она всегда получала желаемое отметки в школе и на вступительных в университет, не зная толком, что несет, но скороговоркой, заставляя поверить мэтров напротив в знание ей предмета, извиняясь за ошибки, представляя их оговорками в нервах, в юные семнадцать задумав стать богатой и, посмотрев по сторонам выбивая из знакомых родителей деньги на открытие первой-второй палаток, на защите диплома, всегда Лейле удавалось все, и, потому, к двадцати одному, когда поняла, что беременна счастье ее лишь удвоилось у нее не было мужа, которому нужно было готовить, от которого выслушивать, которого обстирывать и которого ревновать, у нее был престижный диплом в кармане, неуважаемый, но высокодоходный бизнес, а теперь будет и ее ребенок свободный и счастливый как и она.
Лейла вошла в комнату с тренажерами. Набивая ее железными монстрами два года назад, делала она это с намерением серьезным применять их по назначению, но, каждым утром зимы, лета, осени-весны, дождливым ли, снежным ли, она лишь подходила к огромному треугольному окну по форме крыши, и, открыв его, вдыхала новый день, улыбаясь восходящему солнцу или темноте, всегда чувствуя запах счастья, успеха и, насладившись будущим, так же покидала призванную сохранять тело в тонусе комнату так и не притронувшись к образам спорта, расставленным по ней. Лейла никогда не меняла свое утро оно доставляло ей удовольствие своим особым, придуманным ей распорядком, и нарушения были подобны для нее плохим приметам в жизни людей, в них верящих.
После зрительного приобщения к спорту, Лейла всегда бежала в комнату сына, будила его и тут же, подхватив тонны косметики дабы выбрать образ сегодняшний цветами и глубиной отличный от Лейлы вчерашней, бежала на огромную кухню готовить завтрак малышу, варить кофе себе, слушать новости, рисовать на лице отражение зависти к собственной жизни. После всегдашних приготовлений-сборов, которые и сын ее знал наизусть, она везла его в детский сад, после чего, оставалась одна в столь обожаемой ей машине и, давя на газ на пустой дороге, обдумывала уже дела рабочие, сегодняшние. Часто в утренней дороге мысли ее отвлекали виды, которыми она никак не могла насытиться, хотя видела их каждый день вот уже три года..