Андрей Драгунов - Естественное положение вещей. стихотворения стр 8.

Я позабыл названия всех станций,
куда когда-то добирался раньше.
Теперь всё больше ходят иностранцы
по тем местам, не забираясь дальше
музейных мест  туда, где дикий вид
волнует сердце, где среди развалин
на берегу раскрошенный гранит
терзает глаз и оттого печален,
и оттого дороже новых стен
на прежнем месте  лучше уж руины,
не знающие этих перемен
вокруг себя с названьем слишком длинным.

Я держал на длинном поводке
свою жизнь, как будто спаниэля 
всё надеялся, что где-то вдалеке
слаще косточка  и не дрожишь спохмелья
мелкой рябью, выбивая дробь
пальцами, раскачивая плоскость
подоконника, страдая вновь и вновь
из-за новостей  какая пошлость
в сообщениях, в которых без труда
различима ложь и «тонкий юмор»
от правителей, которые всегда
отличались им. Вот только Юра
обошёлся как-то без него 
что в Империи никак не допустимо.
Подоконник тычется в окно.
Пальцы жжёт окурочек от «Примы».

По долгам расплатиться не хватит ни лет и ни сил 
это только так кажется, что всё кончается смертью,
и никто не предъявит к оплате того, что носил
до последней минуты в замызганном жёлтом конверте,
то есть, то, что досталось ещё при рождении в дар,
как на первом свидании, чтобы осталось на память,
на какое-то время, хотя бы пока до фанфар
остаются мгновения, чтобы потрогать руками,
то есть, просто  наощупь, когда, выбиваясь из сил,
приближаешься к стенке, которую и не потрогать,
как и всё остальное, чего за года напросил,
утоптав до суглинка свою и чужую дорогу.

Обитая в местности, где дождь, как медаль к юбилею,
начинаешь думать о том, что пора на отдых,
то есть, куда-нибудь к морю, где был расстрелян
целый мир  за равенство и свободу,
где вода смывает не только грехи и копоть
с обожжённой посуды  и всё остальное тоже,
заглушая волной любой недовольный ропот
о никчёмной жизни, что стала ещё дороже.
В этой местности время идёт на убыль 
как ни крути, но завтра уже случилось 
позавчера И в печке древесный уголь 
для украшения  не чтобы еда сварилась.
Здесь даже ветер в трубах гудит, как дома,
то есть, почти хозяин. Ни капли влаги,
даже ни облачка и сохнешь, как та солома
на прокорм скотине, увы, не в пример бумаге.
Здесь, где вода из крана  почти спасенье 
не вообще  от равенства и свободы,
от ерунды какой-нибудь, от невезенья.
Утром проснувшись  чувствуешь, что голодный,
и ставишь кофейник, готовишь облезлый завтрак,
чтобы совсем не сгинуть, не кануть в горе,
что наступает утром, почти внезапно,
как наводнение  только в другом просторе 
и как-то боком, чтоб не задеть строенья
и всё остальное, всплывшее в разговоре,
что недоступно глазу в момент старенья,
так и оставшись вымыслом, то есть  горем.
В этих краях любой может стать пейзажем 
не повезёт  украсит собой кладбище 
жалким портретом с датами или даже 
статуей в рост  эдак за десять тысяч
или ещё дороже  волна не смоет,
точно с кастрюли сажу  с песком и глиной.
Ветер, от сажи тоже, трубу отмоет,
чтоб жизнь не казалась длинной. Уж слишком длинной.

Где кончаются руки, и начинается тень?
На голой стене или там, где уже ограда? 
то есть, это, как бы помягче сказать  плетень
или любая другая изгородь в поле взгляда 
что вполне обозрима, куда достают глаза,
то есть, вполне доступна для обозренья,
для осязания глазом, как тот вокзал,
где пирожки и водка для продолженья
почти что  даром, но долог и тёмен путь 
и не хватает выпить. Всё, что в дорогу
было уложено  кончилось ни по чуть-чуть,
чтобы дожить до утра и не спать у порога
у проводницы  вот здесь начинается тень 
в узком пространстве, означенном только билетом
или другим проездным. Здесь кончается день,
но оставляет возможность доехать при этом.

Помнишь ли? Вспомнишь ли?  голос и руки
это писавшие, чтобы однажды
что-то случилось, чтобы разлуки,
нас разлучившие, стали бумажными 
всё пережившими  даже молчание,
то есть, забвение  слишком уж долгое 
дольше других заглушая звучание,
точно куплеты над высохшей Волгою.
Будешь ли помнить кафе, что на пристани,
где мы однажды с тобою обедали
после дождя, когда стулья не высохли,
и не считались с такими проблемами?
Ждали автобуса по расписанию 
и не дождавшись, пешком через поле мы 
за полночь  к дому, в полнейшем молчании,
рук не разняв от усталости Вспомним ли?

Что остаётся, когда закрывается дверь
за припозднившимся гостем? Посуда и пепел 
как бы на память о времени многих потерь
за сизым дымом, что утром становится светел 
утренней дымкой, как будто бы из-за угла,
с ближнего озера, спутав названия улиц,
прячась от глаз, попадая опять не туда,
пробуя выискать место, где мы разминулись
с тем припозднившимся гостем, который теперь
реже заходит, но помнит, конечно же  помнит
и горку пепла, и следом закрытую дверь.
Только опять его жду  и вчера, и сегодня.