Матвей кивает:
На всякий случай моя фамилия Иванов. Американцы произносят Айванов.
Фамилия матери? Головой мотает нет. Это уже интересно. Сменил фамилию. А живет он где? Тут, говорит, в городе.
Где, где именно?
Двадцать пятая авеню и замялся.
Двадцать пятая длинная. Что на Утесе?
Ладно, ясно все. У Марго-Марго? Угадал?
Не Маргарита, не Рита Марго, Марго, Маргоша одного какого-нибудь варианта так и не установилось. Самой ей нравится Марго, ударение на первый слог. Роскошная женщина. Кожа гладкая, морщин нет вообще. Волосы какими захочет, такими будут. И одевается потрясающе, здесь так никто не ходит. Считается: ей за сорок эх, как бы не все пятьдесят.
Когда она только приехала, она и муж, то злые языки, больше женские, говорили: испорченная ленинградская баба, не более. Нет, Марго не баба, не просто баба явление. Многим тут здорово помогла. Поддержала, но не удерживала, не вцеплялась всех отпускала, тоже искусство жить. Я бы сам с ней сошелся поближе, да случая не представилось.
А как Матвей ее знает? В библейском смысле? Понял? не реагирует. Окей, шучу. Говорит: через общих знакомых, маминых. Важное уточнение. Где-то надо на первых порах пожить. Марго не худший вариант, далеко не худший.
Какая-то в нем разболтанность, неопределенность. Здесь так нельзя. Необходимо сделаться частью общества. Приобретать мнения, их отстаивать. Демократия жуткая вещь, но лучше пока ничего не придумали. Вот, например, реформа медицинской системы. Что Матвей может сказать по ее поводу?
Разводит руками.
Я здоров. Не сталкивался с медициной.
А, предположим, замена одного из Верховных судей. Каково его мнение? Однополые браки разрешать или нет? Опыты с клетками эмбрионов? Чтоб вопросов не возникало: Америка самая свободная страна в мире. Тут делается история. Новый Рим.
Как он сюда попал, физически?
На самолете.
Я понимаю, не вплавь. В смысле по еврейской линии или как? Отец-то у него никогда не был евреем. Говорит: нет, грин-кард, вид на жительство, выиграл в лотерею. Объясняю: никакая это не лотерея, берут молодых, с высшим образованием, американцы не дураки. Иногда возьмут, конечно, старушку какую-нибудь для вида. Надо понимать, как делаются дела.
Так или эдак первый шаг совершен, он тут. Необходимо теперь шевелиться, двигаться.
Читайте газеты, разные. Очень важно, какие вы газеты читаете. Наша цивилизация проект в первую очередь финансовый и правовой. Приобщайтесь к проблемам, образовывайтесь. А не то будете жить, не знаю, как в санатории.
Он, впрочем, уже в санатории у Марго.
Неуверенно говорит:
Нам подбрасывают газету какую-то. В целлофане.
Представляю себе. Нет, серьезно.
Не хотите же вы быть неудачником, маргиналом. Извиняюсь за каламбур.
Машет рукой: согласен быть кем угодно. Лишь бы быть.
Сейчас меня как бы нет.
Романтизм. Глупости. Мы все есть.
Чем Матвей собирается зарабатывать? Нет идей. Когда нет идей в восемнадцать лет, то идут в медицину или в юриспруденцию. Но Матвею сколько уже? Двадцать шесть.
Рекомендую пока что вести дневник. Ставить перед собой цели, фиксировать их достижение. О чувствах писать не надо, чувства неинтересны, они одинаковые у всех. Говорю как специалист.
Матвей, оказывается, уже записывает кое-что. Для себя теперь дневники не ведут, мужчины особенно. Он что же, думает стать писателем? Ему и эту тему не хочется развивать. Странный молодой человек. Разумеется, у такого отца не мог получиться нормальный сын.
Впервые я оказался в их ленинградской квартире году в семьдесят седьмом по случайному, в общем-то, поводу: одной девице, существу во всех отношениях легкомысленному, понадобился какой-то отзыв, что ли, или рецензия сроки пропущены, самой заниматься бумажками невмоготу, попросила меня.
Почему домой? Он дома работает.
Хозяин попробуем обойтись без имени усадил меня в кресло, уселся сам. Нестарый еще человек, но с претензией на эдакую благородную ветхость.
Дайте-ка, протянул руку, пальцы длинные, без колец.
Я подал бумаги, он стал читать. Одну ногу обвил другой, винтом. Я так никогда не умел.
Много старых вещей, интеллигентный питерский дом. Темно-красный Ромэн Ролан, коричневый Бунин, зеленый Чехов, серенький Достоевский. Их двойники так и ездят за мной в коробках после второго-третьего запаковывания я их не доставал.
Дочитал, вздыхает:
Я этого не подпишу.
Почему? спрашиваю.
В конце концов, не мои бумажки.
Боюсь.
А чего вы боитесь?
Он пососал дужку очков.
Как вам сказать?.. Всего боюсь.
Этот случай убедил меня лишь в одном: профессиональным стукачом он не был. А ходили такие слухи.
Кофе, что ли, попить? У меня как-то нет ничего. А Матвей и не голоден. Я рассказываю ему про первую встречу с его отцом. Опускаю, конечно, некоторые детали.
Теперь он уже так не может, про ноги.
Понятное дело, развинчивается старик.
Касаясь деликатной темы. Тогда все вертелось вокруг одного: органы диссиденты. Есть что вспомнить. Только все это рассекречивание штука опасная, много биографий попортит зря. Гэбуха ведь тоже халтурила, гнала план. Вызывают, допустим, тебя: вы человек советский?
Вас вызывали? спрашивает Матвей.
Вызывали не вызывали, какая разница? Вызывали. Отвечаешь: советский. Предлагают сотрудничать. Аккуратно отказываешься: простите, и рад бы, но выпиваю, патологически откровенен. Были приемчики. Они вздыхают. А если узнаете про действия, направленные на подрыв?.. Сообщу, сообщу. Помечают себе: согласился сотрудничать без подписки.