Сказано сделано. Мы вышли за калитку; миновали переулок и направились вверх по улице Услара
Глава третья.
На пути к закату
и дальше
Улица Услара сказал я. Это ведь, наверное, в честь какого-то местного деятеля улицу назвали.
Наверное, согласился Толик.
Надо будет посмотреть в Интернете
Позже, не забыв о своём намерении, я действительно посмотрел. К своему удивлению выяснил, что генерал Пётр Карлович Услар, российский лингвист и этнограф, является создателем абхазского алфавита на основе кириллической графики. Вот как! А я-то прежде полагал, что пальма первенства на этом поприще принадлежит Дмитрию Гулиа. Ан нет: оказывается, основоположник и разумеется классик абхазской литературы имел предшественника; просто, идя по стопам Услара, Дмитрий Иосифович разработал свой, более аутентичный алфавит, коим ныне и пользуются в Абхазии.
Вскоре наш подъём наверх завершился; заодно закончился и асфальт под ногами. Теперь мы шагали по этакому плотно утоптанному городскому просёлку (да простят меня филологи за сие подобие оксюморона), извивавшемуся то вправо, то влево. Чем дальше, тем более приземистыми и неказистыми становились дома; тем обширнее и запущеннее выглядели подворья и сады. Во многих местах к обочинам подступали густые заросли мимозы.
Однажды мы приехали сюда, когда мимоза стояла вся в цвету, поделился воспоминанием Толик. Неповторимое зрелище.
Красота неописуемая, подтвердила Вера. Но чтобы это увидеть, надо оказаться здесь в феврале. Правда, зимой погода в Абхазии противная: сыро и ветрено.
Ничего, нам погода не помеха, бодро заметил я.
Но лучше всё-таки когда тепло, сказала Амра.
Затем нам стали попадаться сады и вовсе одичавшие, а дома нежилые, оставленные хозяевами. Иногда на пути встречался пребывающий в запустении недострой. Свернув на бетонное перекрытие вросшего в грунт цоколя одного из таких недостроенных зданий, мы неожиданно вышли на край нависавшей над кварталом кручи, с который открывался вид на весь Сухум. Проще представить, нежели передать словами это чертовски красивое зрелище: город с высоты птичьего полёта! Здесь было трудно удержаться от искушения пофотографировать и пофотографироваться на фоне величественного экотопа в лучах склонявшегося к закату южного солнца. Мы и не удержались, естественно.
А ещё вспомнился Мандельштам, который в апреле 1930 года отдыхал с женой на даче Совнаркома Абхазии. Прогуливаясь по Сухуму, Осип Эмильевич и Надежда Яковлевна любили вот так же, как мы теперь взобраться на верхотуру и любоваться городом, расстилавшимся у них под ногами. Позже поэт вспоминал:
«Сухум легко обозрим с так называемой горы Чернявского5 или с площадки Орджоникидзе. Он весь линейный, плоский и всасывает в себя под траурный марш Шопена большую луговину моря, раздышавшись своей курортно-колониальной грудью.
Он расположен внизу, как готовальня с вложенным в бархат циркулем, который только что описал бухту, нарисовал надбровные дуги холмов и сомкнулся».
Что до траурного марша Шопена, то нас это определённо не касалось. Просто на рубеже тридцатых годов сюда в межсезонье приезжало много туберкулёзных больных, оттого в упомянутую пору похоронная музыка звучала здесь довольно часто вот и замкнулся гештальт в сознании поэта накоротко, в одному ему свойственной творческой манере (пожалуй, даже пророческой). Лично я позывов ни к чему подобному не ощущал, и образ Сухума поныне сохраняет в моей памяти куда более оптимистические черты. К тому же ни «линейным», ни «плоским» я его не нашёл скорее наоборот. Впрочем, сколько людей, столько и мнений; да и город за миновавшие девять с лишним десятилетий после приезда сюда Мандельштама наверняка изрядно расползся по горным склонам и кардинально изменил свою стереометрию
Покинув негаданную обзорную площадку, мы снова направились куда глаза глядят. Некоторое время двигались мимо русла не то пересохшей речушки, не то ручья там, в низинке, между кустов и деревьев тянулись к небу стебли бамбука, прямоустремлённые и оттого резко контрастировавшие с прочими буйными дикоросами. Кроме того, среди зелени было заметно немало мусора: кусок шифера, ворох тряпья, кучка смятых газет, разноцветные целлофановые пакеты, ржавая рама от панцирной кровати разная хрень, которой человек сумеет загадить даже кущи небесные, дай ему только волю.