Потом гости ушли, но пришлось утешать Анхеля, младшего: Яго порвал его рисунок, уронил (нарочно!) самолёт из конструктора Lego, ударил его самого да к тому же, оказывается, втихаря ещё до того, как порвал, уронил и ударил наговорил бедному мальчику кучу всяких гадостей.
Ясно, что присутствие Яго в детской компании ни к чему хорошему не приводит, не приводило и не приведёт никогда. И зачем, спрашивается, приглашали?
Анхель всё никак не мог успокоиться, жаловался, плакал Его утешали как могли, но он всё жаловался, всё плакал
И пришлось Нине допоздна, снова и снова, всё это выслушивать.
Глава семейства давно уже носился с идеей «подарить», «отдать» всё «детское», всё «девчачье» содержимое шкафа, с пеной у рта убеждая, уговаривая всех: «Пока это хоть кому-нибудь нужно!» Ну что тут скажешь? Мальчишка он и есть мальчишка. Ничего-то ему не нужно, ничего-то не жалко. И никого. Вот и давит. Только она, Нина, одна она всех жалела.
Вот, например, совсем недавно она лишилась друга плюшевой своей собаки. Белой и пушистой, с красными ушами в белый горошек и такими же лапами. Собаку подарил бывший ухажёр. Даже не бывший, а несостоявшийся: так, навязался провожать, сначала до метро, потом в метро У метро её и купили. Ухажёр купил. Цветов не было. Поздно. И зачем купил? Сразу мог догадаться, что ничего ему не светит.
Симпатичная такая собака. Она долго стояла у Нины в шкафу И вот, собаку унесла сопливая девочка по имени Жудит. Анхель сказал: «Жудит она нравится. Давай подарим?» Как тут устоишь? И Жудит унесла собаку к себе. Унесла насовсем. Унесла, прижимая ручонками к груди, и была судя по тому, как порозовело её худенькое личико, по тому, как округлились, как засияли тёмно-серые в обрамлении длинных чёрных ресниц глаза, по тому, как широко и беззубо ощерился рот, совершенно счастлива!
Хоть кто-то счастлив
Несчастной была только сама Нина. Одна-одинёшенька в этом доме, в этом чужом городе, в этой странной стране с «кошачьим» названием На всём белом свете одна.
К тому же, Нина старела. Старела неотвратимо, неудержимо и необратимо А все эти «красотка», «милашка», «всё та же» и «хорошо сохранилась» уж Нина-то знала им цену! И возраст свой тоже знала она. Сорок лет, извините, это уже возраст Да, она старела: от времени, от жары и от солнца, от которых летом здесь (даже дома!) некуда деться, и которые (сами знаете, как!) действует на кожу, на волосы, на глаза
А зимой здесь в домах так холодно, что «русскому человеку и жить с непривычки нельзя»11. И от холода этого Нина, во что бы ни была она одета, стыла, застывала, впадая в некое подобие анабиоза, и подолгу стояла или сидела, молча, вперив стеклянный взгляд в одну точку, и всем казалось, что она, действительно, вот так, с открытыми глазами, спит и видит одной ей видимые и одной ей понятные сны
Но на самом-то деле это была тоска.
Тоска. По той стране. По тому дому. По тому времени, когда она была ещё молода, когда она была ещё хоть кому-то нужна Очень нужна.
Она та, которая создана была для вечной юности, младости! старела. Видимо, у неё закончился какой-то внутренний, отпущенный ей богом завод: лицо её приобретало какой-то противный желтоватый оттенок; волосы редели и тускнели; глаза блекли и видели всё хуже, особенно почему-то правый; руки и ноги двигались, конечно, но уже совсем не так, как раньше
И у неё давно уже сложилось ощущение, что она давным-давно, очень уже давно! никому не нужна.
Давно уже
Нужно было задуматься о будущем. Пора. А думать о нём Нине так не хотелось
Nina (им. сущ. ж.р. в ед. ч.) по-каталонски значит «кукла»12. Странно, что узнала это она только здесь и только сейчас. Как странно всё Думала ли она когда-нибудь?.. Могла ли предположить?.. Мог ли ей кто-нибудь сказать?.. Впрочем, мог бы и сказать Ведь были же у неё какие-то знакомые каталонцы и раньше, в той ещё жизни Так что же они молчали как рыбы?
А если бы и сказали? Услышала бы она их тогда? Поняла бы?
А если бы даже и услышала, и поняла что бы это изменило?
Ведь она, собственно, и была-то куклой. Самой настоящей куклой: с пластмассовыми руками и ногами, с нейлоновыми волосами. Когда-то она ходила, по-настоящему, механически поднимая-переставляя прямые ноги И когда Нину наклоняли назад, глаза её закрывались А когда снова ставили на ноги открывались, и в пластмассовой Нининой груди перламутрово переливалось: «Ма-ма!..»