Ну, вот. Теперь ты всё про меня знаешь.
Похоже, что ты прав, малыш. Теперь я знаю про тебя даже больше, чем ты сам.
Ничего не хочу знать. Достаточно разговоров! Ты так и не понял, для чего я летела сюда? Люби же меня, наконец! Скорее. Иначе я умру от нетерпения, и один лишь ты будешь в этом виноват.
Так ты Прилетела только за этим? восклицает он, не веря своему счастью.
А тебе этого мало?! Ах ты, дрянной мальчишка! Я бросаю все свои дела, гонимая жаждой любви мчусь к нему на крыльях, а он вместо того, чтобы осчастливить бедную женщину, оскорбляет её своим бездействием О, да. Да! Да!!
Ибо сказано: кто умножает знание, тот умножает скорбь.
За окном палаты мокрый снег на фоне свинцового неба. Он грязно-белого цвета, но иногда приобретает зеленоватый оттенок. Это значит, что перед глазами опять плывут зеленоватые круги. Тогда я зажмуриваюсь, и становится страшно. Вернее: становится страшно, и я зажмуриваюсь. А ещё вернее: страшно мне всё время, беспрерывно, с самого начала. Соседки говорят, что нет практически ни одной женщины, которая не прошла через это хотя бы один раз. Вон, Маруся, которая лежит у двери, смеётся, что ходит сюда регулярно, как в парикмахерскую. Врут. Им всем страшно. Но мне страшнее всех. И не только потому, что я тут впервые. Дело в том, что про них знают. Мужья, любовники. Наконец, матери, соседи, подруги или сослуживцы. И оттого, что знают, они как бы присутствуют здесь, рядом с этими женщинами, и разделяют их страх, отчего на их души приходится уже меньше.
Про меня не знает никто значит, я тут совсем одна. Дима лично отвёз меня на вокзал, и мы прощались, сидя на моей полке, до самого отправления поезда. Вряд ли он мог знать, что я сошла на пригородной платформе и вернулась оттуда на автобусе. Что же касается мамы, то она пока вообще не в курсе, что я в городе.
Всё уже позади, но страх так и не отпускает. Скорее наоборот: он то и дело переживается заново, и с каждым разом всё острее. В который раз, закрыв глаза, я погружаюсь в этот чёрный туннель с алой точкой посредине. Точка растёт, превращаясь вначале в нестерпимо яркий диск, а затем заливая всё поле зрения. В этом бескрайнем море красного шевелятся какие-то бесформенные тени, и их шевеление порождает ужас, спастись от которого пытаюсь, широко раскрыв глаза. Но когда я их открываю, я вижу безразличный ко мне серый пейзаж перед собой и ощущаю тупую боль и тягостную пустоту внутри себя.
Мама, здравствуй. Мама, ты мне не рада?
Рада, вздыхает она. Есть будешь?
Я бы полежала.
Я не уверена, что сказала это вслух.
Мама отстранила меня и разложила диван собственноручно.
Нечего. Ты ещё не окрепла.
Она укрыла меня своим пуховым платком.
Что это значит? сделала я слабенькую попытку удержать последнюю позицию.
А что это ещё может значить! она едва заметно улыбнулась. «В Сочи на три ночи».
Я бы поразилась, если бы не была так слаба.
Ну, мама, ты даёшь Откуда?
Какое там «даёшь»! машет она рукой. От тебя же за версту разит этой больницей.
А где у тебя Миша?
А Миша у нас записался в кружок программирования и теперь торчит там всё свободное время. Иногда доходит до того, что я чуть ли не силком заставляю его побегать во дворе или поиграть с ребятами в ихний футбол-хоккей.
Интересно, перестанет ли он когда-нибудь меня удивлять?
Бабах-х-х!!!
Ну, что ж. В конце концов, закрыванию дверей там обучать не обязаны.
Нет, они хотят меня убить. На будущий год вчетверо урезали госзаказ!
Я никогда ещё не видела шефа в таком состоянии.
Привыкай, Василий Самвелович. Скоро его совсем не будет.
Начфин Турянский вытер вспотевшую шею.
Это что же, закрывать лабораторию?! гремит Василий. Я сейчас же иду к Ульянову.
Вряд ли это тебе поможет, устало проговорил Турянский. Твоей лаборатории и так выделили больше, чем всем другим. Учли большой объём полевых испытаний.
Это, по-твоему, называется «учли»? Это «учли»?!
Он бросил бумаги с такой силой, что они проехали по столешнице и свалились Турянскому на колени.
Не горячись, Василий, сказал тучный Турянский, собирая бумаги. Так ты сгоришь на работе.
Я уже сгорел, не снижая накала, пробасил Кащероносцев и встал из кресла. Идём. Всё-таки к Ульянову.
К Ульянову, так к Ульянову, пожал плечами Турянский.