Александр Петрушкин - Тетради 2013 года стр 5.

не бывает воды крепче
чем в начале от родясь
щиплет как цепной клевещет
головой резною в грязь

головою голой в воды
ничего не износить
разведя как купоросный
свет на две слепых руки

и ослепший он не может
не умеет дна просить
свет себя на темя крошит
как в заливы рыбаки

Сергею Арешину

Не раньше, чем начнётся смерть,
жующая свой хлеб беззубый,

не раньше, чем меня и впредь
не встретит мент, и не разбудит,
не вложит камень мне в глаза,
а в губы  гул пчелиный долгий,
я буду слышать голоса
тех, отъезжающих на лодке,
тех, уезжающих вперед,
сбросавших вещи в саквояжи
поспешно в свалку, как щенков,
так словно не успеть им страшно
на этот длинный пароход
и не имеющий причала,
где б чайка, проверяя рот
б/у-шный, отвердев кричала
невнятно требуя избы,
сирени, от мороза ломкой,
и замороженных глубин,
или хотя бы потной шконки,

всплывут горящие гробы,
и станет мне тепло на лодке
перегибающей в обрыв,
где от встречающих так громко.
(24/03/2013)

Прозрачное дыхание весны
перебирает седину земную

[ещё не время  даже не зима 
а щель и скрип  которых, как иную

взыскует недоталая земля,
как бы в отместку месту существуя,
как бы вообще ничто не говоря,
благодаря за всё, за всё  любую

пернатую лягушку подо льдом,
закрывшим рот, глазницу  как ладонью
её печёный, утренний, как вдох,
ещё замёрзший голос под водою].

Стучит вода по тополям, стучит,
переходя себя напропалую,
лепечет, как мальчишка, и молчит,
как щель и скрип, в который как в иную

калитку смотрит, даже не губя,
строгая для лягушек этих луки,
и падает землёй, узнав себя
сквозь тополя порубленные руки.

И вот ещё, ещё немного  и начинается потоп,
сминая выдох у порога, чтоб спрятать в травяной носок,
в полынной кости распрямляя [ещё не пойманную] речь
[нагретой до кипенья] почвы, чтобы удобней было лечь.
Так опадают воды воды как выдохи и пузырьки,
и люди дышат словно овцы, дойдя до ледяной реки,

и с ними дышит, улыбаясь, как старость женщины, звезда,
ломаясь в темном отраженье на: да  и да  конечно, да 
ещё, ещё её немного подержишь, выпустив с руки,
а люди дышат, словно овцы с той глубины одной реки,
сминая выдох у порога, в полынной кости копят тьму,
чтоб говорить немного боле немногим меньше одному.

Д.М.

вот 47 бегут на перерыв
как будто устремленные в прорыв
качели в одну сторону летят
и сорок семь ребят на них сидят
жуют свои крапиву и гудрон

и говорят как дым не он не он
и пробуя на вкус соседа спят
пока качели в сторону летят
в прозрачных вёдрах сонная зима
а в рукавицах вша на всех одна

вот сорок семь их вдов хлебают суп
и ждут когда их всё-таки спасут
на коромыслах снег в пар расклевав
(уткнувшись в Смолино) в пшено
не знаю как

но начинает этот разговор
как видно бог который здесь не бог
вот сорок семь прижатые к стене
летят в качелях видят все оне
как будто в пахе их раскрылась щель

и чудо-юдо мёртвое вполне
влетает с неким парнем за бухлом
и говорит о том что ни причём
тесёмки теребит чернея как скворец
и падает свершившись наконец

вот сорок баб качают здесь детей
и семеро отцов качают смерть
она как клюква в уголках у ртов
стоит скроённая на вырост из зубов
вот сорок семь летят на полдень мск

у каждого в руке планшет и страх
и тварь-качель летит во тьме и тьма
вдруг понимает что она  одна
что сорок семь покинули её
и страшно ей что нет в ней никого

О, муравьиный снег, на гипсовом январском,
застывший снеговик, в наречии баварском
из сумерек Европы, блуждающей в арабах,
пора пере-
одеться и наблюдать в хиджабах
[крутящихся во сне иногородней речи,
к зиме оживших] пчёл, садящихся на плечи.

О, насекомый быт  холодный  переживших
свой временный язык, приют по кичам ищет,
свистит в свою дыру, суёт как в небо пальчик,
сходящий, как в ак-
бар, с ума ведомый, мальчик 
стоящий под дождём в клубящемся Париже
шевелит мёртвой жаброй. Мизинец неба лижет

метель, всю тьму метель в корявом переводе,
зашитая, как зверь, в крылатые подводы.
О, муравьиный свет в подземном переходе,
шатается анчар [от алкоголя вроде] 
переодетый бог взирает на кончину
[наверное, свою] и смерть прекрасно-длинна.