Александр Петрушкин - Тетради 2013 года стр 4.

Фёдору Увицкому

И вот, придумав, что любим
на свете тот, что богнебог 
горит на кровяном огне
трамвай печальный без стихов:

без рельсов заезжает он
в дома, где нет ни этажей,
ни жителей, и бьётся кровь
стеклянных голубых стрижей.

Светлеет в крове  богнебог
претерпевает, что простим,
и ощущает здесь подлог 
когда не рай, а всё же лимб,

когда трамвай порожний спит,
прильнувши краешку окна,
когда с той стороны земли
ушедший смотрит на меня,

с той стороны реки, с воды
сдувая свежей почвы вдох 
приходит дно, приходит сын
и срамно богу, что  не бог.

Евгении Извариной

На птичьем рынке  торфяной язык 
читавший арамейски  разумеет:
поди налево, если не убит,
поди направо  видишь: там светлеет.

На каждый полумёртвый светофор,
на всякий крестоцветный  без базара,
как птица в клетке, по карманам вор:
он кормится  прости  ему так надо.

Исполнив эту глиняную печь
и перечни свои опустошивши 
поищешь свет, а он  ни там, ни здесь,
как зёма, из-под почвы тихо свищет.

Пыль протирает человека,
приподымает ему веко,
чихает на, чихает в

[как будто он её забыл],
стирает слюни до зрачка,
в котором свет до нагиша

ещё одет и неотвечен,
отдарен, словом изувечен,
как глина, смятая до ша.

Пыль замечает как на веко
садятся к ней два человека
[почти что], лёжа и дрожа,

чихают марту в два стрижа,
как нео-правданное слово
условно падая по склону,

деревенея в два ствола.
Пыль протирает человека
до аверса  а смерти нету,

но падаешь, её нажав.

Сминая бумажную воду
Не дышит свинцовый карась
Идёт с той [почти по богу]
по воздуху вверх накренясь

он жабры свои не шнурует,
шифрует под речь чёрный ил
и если дорвётся до суши
то верно поймёт, что он был,

сминая, царапая оду,
глазея в чудовищный страх,
что с точностью неба не спорят
в бумажных и рваных потьмах.

не бывает воды крепче
чем в начале от родясь
щиплет как цепной клевещет
головой резною в грязь

головою голой в воды
ничего не износить
разведя как купоросный
свет на две слепых руки

и ослепший он не может
не умеет дна просить
свет себя на темя крошит
как в заливы рыбаки

Сергею Арешину

Не раньше, чем начнётся смерть,
жующая свой хлеб беззубый,

не раньше, чем меня и впредь
не встретит мент, и не разбудит,
не вложит камень мне в глаза,
а в губы  гул пчелиный долгий,
я буду слышать голоса
тех, отъезжающих на лодке,
тех, уезжающих вперед,
сбросавших вещи в саквояжи
поспешно в свалку, как щенков,
так словно не успеть им страшно
на этот длинный пароход
и не имеющий причала,
где б чайка, проверяя рот
б/у-шный, отвердев кричала
невнятно требуя избы,
сирени, от мороза ломкой,
и замороженных глубин,
или хотя бы потной шконки,

всплывут горящие гробы,
и станет мне тепло на лодке
перегибающей в обрыв,
где от встречающих так громко.
(24/03/2013)

Прозрачное дыхание весны
перебирает седину земную

[ещё не время  даже не зима 
а щель и скрип  которых, как иную

взыскует недоталая земля,
как бы в отместку месту существуя,
как бы вообще ничто не говоря,
благодаря за всё, за всё  любую

пернатую лягушку подо льдом,
закрывшим рот, глазницу  как ладонью
её печёный, утренний, как вдох,
ещё замёрзший голос под водою].

Стучит вода по тополям, стучит,
переходя себя напропалую,
лепечет, как мальчишка, и молчит,
как щель и скрип, в который как в иную

калитку смотрит, даже не губя,
строгая для лягушек этих луки,
и падает землёй, узнав себя
сквозь тополя порубленные руки.