Александр Петрушкин - Тетради 2016 года

Хорошо лежать у неба
под пробитой головой,
чья прозрачна полусфера 
электрической дугой

хорошо, не умирая,
воздух ложкою скрести,
в смерть персты свои влагая,
воды сквозь неё мести,

хорошо в обнимку плакать
вслед за смертию своей 
и на цыпочках из рая
выдувать шары светлей,

затихать всей тьмы темнее 
с непришитой головой 
воробьиной печкой полным,
с ангельской, как речь, иглой.

И радость ласточки, и рукава садов,
и слово, что уловлено в садок,
и жженья пятнышко на языке чернильном,
в котором жизнь покажется недлинной,
но спутанной, где нас воды глоток
предожидает, ко всему готов,
среди предметов, что поют из линий,

где каменеет бледный Господин
от нас содеянных из радости и льдин,
и сброшенных, как мясо, сожалений 
всё это атом, что обнимет нас,
и понесёт в полёте, через мрак
в каком-нибудь созревшем мандарине,

с женой моей, прозрачными детьми,
которым мы всё зренье возвратим
жестокое, двойное, кем поднимем
свинцовых ласточек мы в разрывной полёт,
где птаха с неба отрывает ход 
срываясь в воздух, что собою пилит,

где в кольцевых, как выдохи, стволах
произнести не успевает «ах»,
но падает почти что без усилий,
кем радостно падение садов 
когда дыханье наше нас не ждёт,
в своём мерцая атоме мгновенном.

Наскальный человек, живущий внутрь 
не соблюдая временную жуть,
напяливает камень на пальто,
улиткою, по имени никто,

он совершает одиссею, путь 
попробуй за него, как тьма, скользнуть
и отразишься в вечности его,
которая, как изморозь, в стекло

сложилась вслед за пропуском твоим
где дворники мигают с лобовым
горячим задыханием ворон,
что в трещинах тройных несут урон 

когда-нибудь и я внутрь оживу
тревогу принимая, как жену,
пергамент, иероглиф и Урал 
ни для чего, который здесь соврал.

где камень, разрываясь, как орех
запоминает птичий тонкий смех 
и крутится внутри его спираль,
как человек, который долго спал

Сергею Ивкину

Густы бутылки нашего дыханья,
которые  средь осени звеня 
теряют все права на пораженье 
в её плавильне точного вина

«Вина их высока  и это право
хранить они устали»  говоря
так  дворники и грузчики устало
садятся справа, плакая в меня.

Я не горжусь своим прекрасным правом
взять на себя за речь свою вину
прямую, как портвейн и  грузчик Ваня
меня глотнёт и в тьму, и в глубину.

С густой бутыли станет он прозрачным
и полетит, как шарик надувной,
туда где вся вина меня лишь значит
и ничего не значит предо мной.

А на причале вглядываясь в наши,
холодные, как кашель, голоса
сгущаются улыбки или чаши,
в левиафана животах галдя.

С лицом холодным между крыл
и лошадиным ликом
не спрашивай  зачем я был
в твоей земле и дикой
зачем я жаждал речи, и
на рыбе бессловесной
своё дыханье рисовал,
как память о чудесной
твоей невидимой воде,
что между нами всходит,
как раненый слюдой олень,
как на заре уродец,
без серебра и без цены
зачем почти что даром
собою лошадь я поил
с которой рядом падал,
зачем, как бабочки, пруды
дыханья спрятав кокон,
как ангелы вокруг прямы
и крестятся из окон?

Где липы комната пуста
пока под нею Бог горит,
и  дерево свои уста,
его коснувшись, опалит,

где утка размыкает дождь,
сшивая за собой места,
где выпал вверх ногами свет
снег сосчитав в себе до ста 

там темнота моя стоит,
как дева [стыд] свои соски
разтеребив до молока
парного из моей тоски,

где листья, словно мертвецы
горят, как лампочки легки,
и хворостом стрекоз шуршат,
кровавя чёрные виски 

там ящерка, прижав к себе
свою мясную наготу,
бликует, как сгоревший лес,
и дует в чёрную трубу,

и выдувает липы в парк,
и птиц, которые густы,
летят, сгорая до угля
и камня, не в себе чисты.