Александр Петрушкин - Тетради 2014 года стр 4.

Вадиму Балабану

Так хоронили Плюшкина, в пьяный снег
клали его  чтобы под ним столы.

Нимб разливался  у пчёл под горящим желтком
малоизвестный Плюшкин всех хоронил.

Выжил и ладно  чтобы итить куда? 
защебетать за собой приходящий свет 
взял бы в ладони и завернул себя:

 Лучше уж тут  где пьяно
и полый цвет.

Так хоронили Плюшкина  он хоронил
маленьких пчёл, жалящих свет, и сквозь

нимбы летали они  как игла сквозь них
и рождества канун, и баранов дым.

Плюшкин покинул
свой бесконечный
пост.

Перемещаясь в суточных своих
пайках друзей, не пишущих мне письма,
как бы лицо слепых глухонемых
ощупывал и  ранками сочился,
стекая в эту пиксельную дрань,
у монитора затыкая течи,
любая электрическая дрянь
прикосновений атомарно хочет.
Наполовину верный смерти  я
всё же держусь за этих половину 
пока живых сюжетов без лица,
впечатанных в прижимистую глину,
впечатанных в кисельный, как экран,
на первый раз (как воскресенье) черный
уже не мёртвый высушенный хлам,
жужжащий в проводах по первой ходке.
Перемещаясь по его лицу,
как зек в бараке, надрываю лица,
и из конверта пайка настаёт 
и в мокром сердце кружится и длится.

Каким бы не был дом, но он был бел,
как хлебный дым, размокший в ожиданье
ещё троих, которым от всех дел
лишь дождь и дым, и дым ржаной остался,

как след от робота на твёрдом языке
у ящерки, оставшийся от Бога,
пиши, метла, ещё один с петель
сорвался, чтобы полетать немного 

смотри!  сверкает белой кожурой
ещё один, когда за минус двадцать,
когда и Комадей уже не тот
и ангелы, коснувшись, оторваться

уже не могут  веки разлепив 
и надорвать глаза свои по краю,
оставив их, как тьмы черновики
и, радуясь, что я их не узнаю,

что Комадей совсем уже не тот 
каким бы не был дом, но вышел белым
из всех восьми дурацких местных школ,
как бы мудак, шагающий за хлебом.

Закроешь глаза и зреет тебя забыть
дерево за окном. Через 30 лет
шишка  слетев с него  сможет меня убить
и от того, как циркуль, разложен след.
И потому  узнав твои сны  не я
им ужасаюсь, зачёркиваясь  окно
трещину дало как кинескоп, устав,
кончил собой, ощутив  как тоску  лицо.
И потому  штырясь под ночь  пейзаж
косит под дурку и зайцем во тьмах бежит 
вот отчего bлядующая река
то ли орёт халдейкой, то ли под ним скрипит.
Что наскрипачат они  это ещё вопрос,
который  как будто Пермь  между длинных ног
розой алеет в месячные свои
возможно, что первые, не отмотав весь срок

Доеденный лисой собачий лай,
подобранный  где лыжник леденцовый,
на палки продевающий снежок 
летит как тень с оторванной спиною,

летит, сужаясь в эхо, тянет R,
в дагерротипы встав на половину 
когда пойму и эту чертовщину 
ты зашифруй меня скорей, скорей

чем эта необъятная страна
на клетку влезть почти по-черепашьи
успеет, путая следы сякой судьбой 
что, если вдуматься  вопрос почти вчерашний,

Что слухом видишь?  пса с собакой гул
неразличимы тёмной тишиною 
и если лыжник только что заснул,
лыжня его становится норою

широкой  как бывает снегопад
растёт над людом местным и неместным,
когда его какой-нибудь бомжак
в окошке наблюдает слишком честно.

Рассыпавшись, вернутся, как фонтан,
два тополя, запутавшись в кафтанах
детишек, что скребутся в рукавах
у воздуха морозного. Как ранка

не заживает голос тощий мой 
доеденный, как время, ненадолго 
бежит лисой с оторванной спиной
и лыжник спит пока ещё негромко:

когда  открывшись сбоку  ему бог
то в морду, то за спину мёртво дышит 
не приведи, Господь, так долго жить,
чтоб довелось  и вымолить, и выжить.