Александр Петрушкин - Тетради 2015 года

Вот радость слепнущих детей 
что сорная трава на солнце
ещё упрятана в зерне
средой рыжеющих колосьев,

среди которых, нет, не я
но тоже медный и звенящий,
несёт в глубинах светляка
до самой тёмной и скользящей

своей же тени, что внутри
себя горит и, извиняясь,
не про меня, но говорит 
куску бумаги растворяясь,

как бы кромешная зола,
глядящая наверх в оконце,
чья радость слепоты не зла,
но лишь упрятана на солнце.

Посмотрит выдох в воздух  словно в воду,
которая мертва, а не жива,
чья дребезжит древесная повозка,
что спрятана в сосне, и из тепла
её, как из утробы землянистой
скрипит ходулями под ранкой янтаря.

Рай встрепенётся, будто кто-то выжил,
и, балуясь весёлой анашой,
такое на его берёзках вышил
младенческой нетвёрдою рукой,
что выдох обратился снова в воздух
и только после стал густой рекой.

И медь качалась в тетиве у вдоха,
то в соловье, то у комков стрекоз,
на уголь кислый закрывая шёпот
невидимых и точных берегов
переходя парной, непарный чаек клёкот,
что оставались под воды дугой.

или Воронеж, или алфавит 
возможно, что-то левое болит,
поёт в дрозде  как будто перевод 
летит с плеча о землю вертолёт.

Среди его порезов, лопастей
январь хоронит голоса гостей
на целлофан, как на лицо кладёт
горячую ладонь  вдруг оживёт

и полетит по ветру там, где речь
не успевала мертвецов сберечь 
один из них сегодня мне в окно
стучался ночью и стоял темно

в пятне январском, плакал и болел 
меня печатал или вслух жалел
или Воронеж, или алфавит 
как целлофан, где левое болит.

Природа, сделав харакири,
сентябрь вынет на четыре
не света стороны  тепла,
которое в себе несла.

И вот, как девочка, однажды
тридцатилетняя, из сажи
внутриутробный свой несёт
непрекращающийся плод.

Над нею  птица и природа,
и нерестится в них свобода,
едва заденет провода
и спишь в четыре не утра.

И там тебе то дева снится,
то Вифлеемская ослица
и в лоб впечатаны звезда,
сирени тень  как холода.

Город предстанет невидимым. День ото дня
не ототрешь, но возможно припомнишь меня:
даже не контуры  шорох травы к сапогам
дымом приклеен, как выдох [к] холодным саням
тем, что пейзажи вокруг режут словно бы хлеб.
нет никого, ничего  кто щебечет в просвет,
в окно человека, когда вокруг падает лев,
сани скрипят и въезжают в натопленный хлев?

Предвестник рыбный появленья чаек,
мальков сих возвращающих воде,
где крошево ржаное прорастает,
как осы у Протея в бороде,

почуешь кислород и эту тяжесть
от жестяного, словно смерть, ведра,
которое  в своем снегу пернатом 
за клёкотом куда-то жизнь несла.

Куда?  не видишь  Только едем, едем
средь чаек тонких, разводных мальков,
что изнутри следов звездою светят,
как радость, в тьму  сокрытых в них  подков.

Так едем, сумасшедший Чаадаев,
туда, где ангелы придумали нам кров:
свободы нет  поскольку угадаем
мы не предел, но утишенье слов.

И по краям у тишины и чёрных чаек
сидит и греется такая темнота,
что если рот случайно размыкаешь
то светятся твои [уже] уста.

Первый выстрел пушки похож на блеск,
остальные на сажу, сгоревший лес,
нефтяные сказки и офис твой
и московский этот воловий вой.
На второй же выстрел  скажу тебе:
мы пришли сюда, чтоб сказать бе-бе
чтобы выжечь дом и себя дотла,
чтоб летела по ветру лишь зола.
А на третий  здесь пролетает ос
желтоглазая тьма  промолчав «готовьсь»
обрушает пушку вовнуть себя.
остаётся глаз  и на свет дыра,
остаётся, как от юлы, лишь ось
широта, долгота  да и те поврозь,
блеск зубов у трупа посреди огня 
вот и всё, мой ангел, поцелуй меня.