Александр Петрушкин - Тетради 2014 года стр 3.

На шерстяной спине тумана 
ещё бессовестный  щегол
гнездо достанет из кармана,
как осень оказавшись гол.

Он, пар с наркозом распивая,
сидит в качелях  как словарь 
то ночь себе не выбирая,
то понимая, что попал,

то  принимая, что умрёт он,
когда, набрав на клюв тоски,
под тёплым запахом озона
снесут его в своё ни зги

запрятанные мирмидоны 
на переносице очки
утроив шерстяной слюною,
которой не было причин,

которой не было, и  жажду
разматывая как словарь 
висит щегол уже не нежный 
как смертность, что себе наврал.

Вытягивая  вслед за ливнем 
щенячью шею с головой,
стоял мороз, как тополь в листьях 
вдоль переполненный толпой.
И О тянулось длинных вёдер 
зависнув, где терялся свет,
как озеро, нырнувши в норы 
в земле успело зачерстветь
и восковые спрятав руки,
мороз, как бабочку в губах,
несёт от неба парашюты,
сгорая в тощих мотыльках,
растягивая тьму  как мясо
осеннее  осиротев
в подводе ливня прячет званье
и кутается в звонкий мех.

Светает  пробуждаясь  птица горла,
шифруясь в перьях плавкой черепицы:

у каждого пера  собачья морда,
и каждой морде пробужденье снится.

Вот угол морды мёртвой разорился
от  в сеть её попавшего  улова

из шариков дыхания  раздетых
до плавников случившегося слова.

И звук касается  как языка  дороги
и пятачок несёт в своём кармане,

шлифует тень, как черепицу  клюнет,
и  как рубец  на эхо глины встанет.

По ветке воздуха, пускающего корни
чужого диалекта в мягких лёгких,
шагает ошибающийся, вовсе
не нужный  от того, наверно, лёгкий.

Премудрости крещенского народца
он выучил, как письмена по воску,
тоскуя, раздвигая снегу губы,
который будто тень в себя убудет,

зарывшись в сумерки, как в голову собачью
зарылась темнота  звенит, как сдача,
и машет голубем, звенящим, как монетка 
попавшись в прорезь воздуха на ветках.

И снег скрипит, скрипит, скрипит,
вниз ускоряя шага шрифт 
две тысячи тринадцать
закончилось, как будто вёрст,
и каждый вечер, как вопрос,
звезда за небом светит.

И снег метёт, метёт крюком,
рисует каждому окно
в многоходовом доме,
и всякий бешенный спит пёс,
и свитер носит как донос
о холоде и коме.

И катится багровый ком
то под дыханьем, то на холм,
входящий, как в затоны,
в собачий люд и божий хлад.
Ты не сумеешь досказать,
как в горле водкой звоны

вверх расширяются, как снег 
идущий почему-то вверх 
от времени светлеет,
как вытрет губы мокрый шар,
переходя на скрип и пар,
как человек и всходы.

В три этажа лежащие в воде
воркующие будто духи святы жабы 
то пальцы неуместные свои, то оды
по песку  в которых ждали 
употребляют как хлеба, сосут
три этажа земли внутри слепящей,
воркуют, будто дух святой в них влип,
и светятся в раю, как будто счастье
им несущественно, а значит и  легко
делимо, резано на сизом пепелище
и роют темноту перед собой,

и, мошек разложив как партитуру,
они берут смычки у мертвецов,
которые лишь прорастут в осоке,
уже несут в лице перед собой,
понятные стеклянным жабам сроки.
И вот архангел, что спустился к ним,
за мошкариным роем некошмарным,
перста всем мошкам вкладывает в нимб,
и к этим пальцам прилипают жабы.

Им надо говорить, не медля, с ним
на языке воды безязыковой,
как колокол и всё, что есть за ним 
хотя, что есть, то непременно голым
летит на свет, который мягким ртом 
как кошка встав росе на четвереньки 
кусает то, что падает углом,
стирая тело, начертанье, плечи.

И что с того, что все три этажа
пологих жаб, своё несовершенство
корябущих, не спят  хоть спит вода
и оскорбляют тем её увечность.
И что с того, что жизнь здесь хороша,
что мертвецы играют им синицу,
что жабам жалко жизнь держать меж лап,
которая  в итоге  джиу-джитсу,
что всех задушит тёплая зима,
которая с архангелом заходит
в их новый дом, как рождество когда
спасает он, хоть повода нет вроде.