Иногда она артачится, но я ей говорю, что, ломаясь, вы, Елена Владимировна, посмешище из себя делаете.
Она смотрит на меня остро, слова подбирает жесткие, но ко мне приближается. И ничего она не старуха. Все еще женщина потрескавшаяся, бывалая, аромата едва распустившейся розы она не источает, но оно и от Катерины не слишком улавливается. Более того у Катерины и денег нет.
Слезы обиды. Затравленный взгляд. Обида у Катерины на меня, а загнанным зверьком чувствует она себя из-за второго, что вокруг нее крутится очень надоедливый он ухажер. Ее вспомнил, поглядеть, в кого она выросла, в поместье заявился, в давешние годы вы, Катенька, показались мне милейшим подростком, а нынче вы лебедушка вылитая, и меня никто не разубедит сыграть с вами свадьбу, знаю, на роду мне написано!
Грязный жандарм. Сорокапятилетняя развалина. На месте бы тебя убил.
Повадившийся к моей девушке Пантелеймон Прихатов и правда из жандармерии. Законным браком ее прельщает, мерзавец! жених он с брюшком и с душком, и Катерине бы его высмеять, но она, похоже, к положительному ответу склоняется. Пытаясь исправить ситуацию, я напираю на сношения их и было немало, а стало за сутки пять, шесть, параллельно со мной и Прихатов прибавил: я измочаливаю Катерину своей невоздержанностью, зачастивший к нам жандарм Пантелеймон предложениями руки и сердца ей допекает, поэтому у Катерины затравленность, неустойчивость, срывы в обиду, понимающий жизнь Пантелеймон Александрович жениться на мне желает, а ты? в супруги ты меня ни за что? тебе куда заманчивей в грешной связи меня натягивать, но повенчанной с Пантелеймоном Александровичем, я тебя до себя не допущу! С тобой ярких ощущений я вкусила, ну и будет замуж мне пора.
Обрушила она на меня, омрачила. Пантелеймону передавай, а сам отползай отвергнутым отбывай, лихом не поминай, крышу над головой вообще-то ей поменять надлежит. К мужу из поместья уедешь, к Пантелеймону своему! А я останусь, с Еленой Владимировной как-нибудь проживу затоскую я без тебя, Катерина! Ты же у меня девочка белая, ко мне теплая и жениться не тянет, и Пантелеймону отдавать.
В конечном итоге я сдался. Повел занервничавшую Катерину к Елене Владимировне и важно сказал оной, что ваша племянница и я под венец, как говорится, надумали.
Племянницу Елена Владимировна расцеловала, а меня обняла и не выпускает. Где ее правая рука, Катерина не видит, а она у меня на заднице надавила и в напряжении подавляемой страсти продержалась немало секунд: чем быстрее я влечение к тебе поборю, шепнула она мне пламенно, тем лучше для нас для всех.
Выразив нам одобрение, Елена Владимировна стала дурной. Прическу запустившей, на прислугу рявкающей, она и заходившего в дом Пантелеймона Прихатова облаяла основательно: списан в архив ты, жандарм! Молодость прильнула к молодости, а ты, коли не терпится, на мне женись!
Пантелеймону бы безмолвно откланяться, но он, полудурок, о неполном соответствии выдавил. Своей невестой, сказал, я узреваю барышню лет двадцати. Пару лет сверху я бы еще вынес, но между вами и той, которую я для себя предполагаю, не парочка годков, а тройка десятилетий, и набиваться ко мне, вам, Елена Владимировна
Весомо она его. Захватывающе жандарма обкладывала. Обескураженную Катерину я увел и, усадив на сундук, отвлекающе зубы ей заговаривал.
Героем моего детства был зайчик.
Зайчик-крылан.
По травушке поскакивал и крылышками помахивал.
Если у зайца вырастут крылья, от волка он улетит.
А если крылья вырастут и у волка? раздраженно спросила она.
От греха подальше я, Катерина, на нас с тобой перенаправлю. Пантелеймона сейчас выкинут и фактор Пантелеймона испарится, тыкать мне в лицо брачным жандармским предложением у тебя не получится, мое аналогичное, может, мне отозвать я его делал, предложение Пантелеймона перекрывая, но жандарм, хвала Христу, выбит, и перекрывать мне нечего. Вижу, насторожиться тебя я заставил. Скажи я, что свадьбе не быть, у нас бы потекло, как течет ты себя контролируй и распри нас не разъедят, половое взаимопритяжение в ледяной корке не посинеет, доверчиво за мной следуй, и я тебя не огорчу. Касательно нашей свадьбы мы все обговорили, по рукам, допустимо сказать, ударили, но на земле не только соловьи разливаются, но и гуси гогочут.