Помню, как перешли мост через Москву-реку, шли по Александровскому саду. Там застряли надолго. Но я был безумно рад. Пускал бумажные кораблики по протекавшей тогда вдоль сада речке Неглинке. Наконец вступили на брусчатку Красной площади. Отец поднял меня на руки. И так пронес возле Мавзолеямоскворецкие шли в первых колоннах. Отец говорил: «Смотри! Смотри!» и называл имена вождей, но я никого не запомнил.
Перестройщики оболгали и праздничные шествия советских людей по случаю Первомая и Октябрьской революции. Врали, будто людей силой заставляли идти в шеренгах. После войны демонстрации в Москве были настолько многолюдными, что заканчивались лишь с наступлением темноты. Пришло распоряжение горкома: ограничить число участников демонстраций. Директор издательства «Известия» Леонид Павлович Грачев рассказывал мне, что указание горкома вызвало недоумение. Как ограничить? Кому отказать? Многие считали своим священным долгом пройти по Красной площади, и, возможно, увидеть своих вождей. Отбирали молодых рабочих нести тяжелые транспаранты, толкать тележку с эмблемой «Известий».
В институтские годы я лишь один раз был демонстрантом. Отец мог вырасти в большого начальника, если бы семейные обстоятельства не помешали. Тогда в партии были принято «обкатывать» перспективных руководителей на стройках в провинциив Средней Азии, на Дальнем Востоке. Отцу предложили возглавить стройку в Хабаровске. Но мать устроила скандал: «Не поеду в Сибирь, разведусь, детей не отдам!» Иван Матвеевич не проявил характера. Мы остались в Москве. Член горисполкома, директор треставот его высшая точка в карьере. Отец два раза отвозил нас на персональной «эмке» в Чувашиху. Бабушки на завалинке говаривали, впервые увидев легковой автомобиль: «Ай да Ванюша! Большой начальник. Право, из грязи в князи». Это правда. Не один год Иван Матвеевич батрачил, пас скотину, выковыривал из хлева вонючий навоз и отвозил на пашню, боронил, убирал хлеб. Потом научился плотничать. Это его узорчатые рамы на окнах нашего дома в Чувашихе. И его резьба на входной двери на крыльце.
Мы с братом вечно благодарны отцу за то, что поставил нас на ноги, определил нашу счастливую судьбу. Но я и вечно виноват перед ним. Сейчас модно, всеобщая эйфория, посещать кладбище усопших родственников. Мы жили в других условиях. Разбирая архивные документы матери и отца, я нашел расписку от администрации Даниловского кладбища. В ней значилась дата захоронения Ивана Матвеевича Силантьева. А номера могилы, ее место, что обычно значится на железном указателе, воткнутом возле памятника, не было. В конторе кладбища среди кипы папок также не оказалось сведений об отце. Конторщик спросил, не знаю ли я, где его могила. Я помню, хоронили в широкую яму под чей-то уже захороненный гроб. Недалеко от конторы. Пошли искать. Увы, бесполезно. Никаких следов. Прости меня, отец. Прости! Но клятву, данную мной над твоим гробом, исполнилокончил институт!
КУПЕЧЕСКОЕ РОДСТВО
В июне четвертого года нового двадцать первого века я с дражайшей супругой Еленой скромно отпраздновал золотую свадьбу. 50 лет пролетели как в сказке. Были семейные ураганы и даже землетрясения. Но честно прожита великолепная, счастливая жизнь. А в коммуналках жили? О, да. Но с милым рай и в шалаше. А в очереди за любительской колбасой стояли? Ну и что? Если бы она продавалась вдоволь в магазинах, то где хранить? Холодильников-то не было. Прикрепляли к ставням окон снаружи ящички, куда прятали овощи, а в мороз, бывало, и мясо. Жили не тужили. Свадьбы играли, как положено, столы ломились от закусок, домашних снадобий, а любителитак пировали в ресторанах.
Мою вторую половину я встретил в институте иностранных языков. Студенческие годыгоды бурной юности, пылкой любви. Студентов-парней в ту пору было не более двух десятков фронтовиков. А студентоктысячи. Удивительно, ни одна из них не пленила меня с первых дней студенческой жизни. И очень забавно, что ни одной я сам не приглянулся. Впрочем, студенческая поране время свадеб. Многие, подобно мне, женились после окончания института. Я думаю, птицы вьют гнезда, когда научатся летать.
Любовь дело случая, вернееслучай подбрасывает объект любви. А дальше все зависит от чувств, симпатии, взглядов на семейную жизнь. Однажды случай свел меня с настоящей красавицейдочкой знаменитой киноактрисы Татьяны Окуневской. В саму актрису я был влюблен, много раз видел с ее участием фильмы «Пышка» и «Последняя ночь», где она играла роль богатой аристократки, флиртовавшей с юнкером из бедной семьи. Фильм повествовал о победе Октябрьской революции в Москве. Дочку актрисы звали Ингой. Она училась английскому языку на педагогическом факультете, отлично играла в волейбольной команде, и мы познакомились на одном из матчей. Ее красота была поразительной и редкой. Белое лицо, синие глаза и черные волосы. Женись на такой, и через неделю-другую лихой гусар увезет ее на тройке с бубенцами. Ей не было и девятнадцати, но из разговоров я почувствовал глубокий надлом в ее душе.
Я бывал у нее домав хорошей квартире, в «правдинском доме» на Беговой улице. Квартира принадлежала отчиму, известному и обласканному «сверху» писателю Горбатову. Мать же отсиживала срок на Колыме. Ее сослали, как сказала Инга, за связь с югославскими дипломатами. То была пора, когда резались по живому наши связи с Тито, советским воинам, отличившимся при освобождении Белграда, предписывалось сдать югославские ордена. Непослушных и строптивых наказывали сурово. Мать Окуневская попала в этот водоворот. Инга в моей жизни была первым человеком, который в анкете отвечал положительно на вопрос: «Были ли в семье осужденные и репрессированные?»
Уверен, спустя четверть века я бы не вспомнил о судьбе актрисы Окуневской, если бы не каждодневные обращения наших представителей «четвертой власти» к теме «репрессированных». Начитаешься статей и насмотришься фильмов ужасов, и тебя берет сомнение: как же ты ничего не знал о репрессиях, не боялся «загреметь»? И как тебя свободно выпускали «за бугор», а ведь в твоих анкетных данных есть солидное «пятно», явная заковырка для анкетных данных: «невыездной». Дело в том, что моя жена Еленавнучка известного богатого московского купца Павла Зуева, владельца фабрики и домов, где жил со своим семейством. Моя теща, как и ее братья и сестры, воспитывались гувернантками, изучали иностранные языки. Вот так получилосьсын владимирского крестьянина породнился с богатой купеческой семьей. Согласно антисталинистам, достаточно было иметь каплю непролетарской крови, то бишь дворянской, фабрикантской или купеческой, чтобы попасть на прицел к «особистам». А уж если отпрыск священника или белого офицера, то тебе крышка. Не знал я, что женюсь на внучке купца. Это радостное событие в моей жизни произошло на четвертом десятке Советской власти, когда от наследства купца Павла Зуева остались лишь сережки да кольца у его дочерей, золотые часы и серебряные ложки у его сыновей. Купец Зуев спокойно дожил свои годы при Советской власти, на которую не поднял руки, а она в ответ не подняла руки на него. Не подался он и за кордон. Отдал свои дома, дачи и небольшую фабрику новой власти. А вся его семья, как и все добрые люди после революции, жили честным, праведным трудом, хотя и переживали трудности. Примечательно, что семья Зуевых не растеряла привитых в молодости христианской нравственности, заботы о ближнем, милосердие, сохраняла тесные семейные узы.
Один сын, названный в честь отца Павлом, был царским офицером, а в Красной Армии служил всю жизнь, воевал в Великую Отечественную войну и вышел в отставку полковником. Другие сыновья стали инженерами. Дочки вышли замуж за рядовых граждан, одни рано овдовели и работали до пенсии на скромных местах. Ни у кого в семье не было репрессированных, а ведь у купца Зуева было девять детей. Хотелось бы спросить перестройщиков: как же так получилось, что ни самого купца-мироеда, ни его деток не «обласкали» своим взором вездесущие агенты ОГПУ-КГБ? Видимо, потому, что жили они честно, ни с кем не сводили счеты, не считали себя избранными людьми, достойными льгот по причине купеческого происхождения. Женщины посещали церковь все годы, а если не могли пойти, так просили соседку поставить свечку за покойных отца и мать, за родственников. Чем больше я знакомился со своей родней по жене, тем больше проникался уважением к Зуевым. Это был могучий клан, своего рода семейство русских Форсайтов. Когда я начал писать свои воспоминания, от Зуевых, к сожалению, осталась лишь одна младшая дочь Ольга. Ей давно за 80, она была полуслепой, но бодрой и разговорчивой старушкой. Последние годы перед пенсией работала кассиршей в метро на станции «Лермонтовская». Мужснабженец, еврей из Подольска. Мне рассказывал, что в Подольске поселился потому, что при царе этот город являлся чертой оседлости для евреев. Никому из них не разрешалось селиться ближе к Москве. Добрейшая тетушка Ольга помнила все церковные праздники и много французских песен, которые ее в молодости научила петь гувернантка.