Ты отдал ее много лет назад. Мне. Значит, я решаю.
Смотрите-ка!
Ты уже решил, как долго она протянет на капельницах? спросил Фред прямо.
И Ральф замешкался.
Я советовался со своим терапевтом. Она сочла это обычной детской игрой во власть. Мы уходили из дома, мы специально покупали много еды, чтобы она могла спуститься и незаметно что-нибудь взять. И она в самом деле что-то брала. Но она ничего не ела. И не пила.
Ты спишь с ней?
Нет! яростно выдохнул Ральф в трубку. Я не педофил.
Да что ты? холодно спросил Фредерик. А кто педофил? Я?
Ральф прокашлялся. Наконец-то удалось выдернуть ковер из-под этого щенка.
Я имел в виду Филиппа, промямлил он.
А ятвою дуру-терапевта.
Она не дура! возразил Ральф. Она одна из умнейших женщин, которых я знаю.
На твоем месте, я бы расширил свой круг знакомств.
Ральф громко выдохнул; теперь уже не такой уверенный и Фредерик мысленно рассмеялся. Как быстро они ломаются, эти несгибаемые молодчики. Стоит только дать им под дых и сделать подножку, они летят наземь. И там лежат.
Твоя любовница либо дура, каких на свете немного, либо намеренно пыталась убить мою дочь, припечатал он. Моя карьера мне не так дорога, с семьей я давно оборвал все связи. Что скажешь, если мы трое увидимся? Ты, я, твоя корова? Что скажешь, Ральф?.. Молчишь? Я с тебя шкуру сдеру, мудак ты самоуверенный. Натру металлическими опилками и надену снова! Ты, может, думаешь, будто ты автономен, но не забывай, кто сделал тебя таким. Я, Ральф. Тебя сделал я, и я же порву тебя, если мне придется.
Я был с ней рядом, когда ты воспитывал Джессику расставанием. Я отсылал тебе пачками письма Ви, открытки и фотографии Ты не прислал ей даже сраного смайлика! Она ждала тебя много-много лет. Потом перестала.
Фред рассмеялся. В парне так громко говорила их кровь, что невозможно было не рассмеяться.
Судэто слишком мелко, прошипел Ральф. Если ты правда крут, поговори сперва со своей дочуркой. С ее матерью ты так и не смог управиться.
Верена любит тебя, а Джессика не любила. С Ви ты не справишься. Даже не мечтай
Я забочусь о Ви. Ничего больше.
Не думаю, что ей нужна забота. Я думаю, ей нужна твоя голова. Ты слышал об Иогане-крестителе? Ну, так вот Считай, Саломея уже начала срывать с себя покрывала.
Мой сын, епископ.
Попрощавшись с Ральфом, Фредерик долго смотрел в окно, собираясь с силами. Дочь стала Джессикой, чего он уже давно боялся. Значит, звонить ей бессмысленно: маленькая Виви исчезла, взрослую он не знал. Но сама мысль, что придется говорить с матерью, превратила его в нашкодившего мальчишку.
Глупого и самонадеянного. Осознавшего, как он был не прав.
Опасаясь, что не осмелится, он решительно поднял трубку и набрал третий номер. Мартина фон Штрассенберга. Кардинала фон Штрассенберга. Личный.
Представившись, Фредерик дал ему опомниться и спросил:
Моя мать с тобой, дядя?
Чтобы не путаться в длинных нитях родства, Штрассенберги называли старших мужчин либо дядями, либо дедушками. Женщин же либо по имени, либо просто «тетя». На бабушку никто из женщин не соглашался.
Твоя мать? переспросил кардинал. Лиззи?
Нет, Ивонна, огрызнулся Фред. Сколько, по-твоему, у меня матерей?
Я понятия не имею, где она.
Естественно. Тогда передай ей, что Джессика в психиатрии, а Маркус сослал Верену в Баварию. Ральф кобенится и качает авторитет, а сама Верена в больнице. При смерти.
И к его удивлению, кардинал глубоко вздохнул.
Моя крошка Ви в больнице?.. Господи! Фредди, что с ней?!
Ответить он не успел. Раздался шорох и исступленное:
Дай мне!..
Фредерик на секунду зажмурился, надавив ладонью на веки. Затем широко распахнул глаза:
Надо же, надо же, промурлыкал в трубке знакомый голос. Не мой ли это сын-епископ?
Верена в больнице, повторил он вместо приветствия. При смерти.
Мать перестала мурлыкать. В ее молчании чудилось, как сгущаются свинцовые тучи. Пока он коротко вводил ее в курс, опять защемило сердце. Устремилось неровным аллюром вскачь. Фредерик прошел в ванную и сунул под язык таблетку.
И что ты хочешь от меня? спросил мать, помолчав.
Чтобы ты поехала к ней.
Я поехала?
Моя дочь в больнице!.. Я не для этого согласился на ваш идиотский план! Только ты можешь повлиять на нее! Если поеду я, то будет скандал. А я поеду, если ты не поедешь. И плевать мне, как это отразится на Маркусе, моей карьере и Себастьяне с его сыновьями. Больная гордость Ральфа известна не только мне. А сейчас он подключил своего психотерапевта.
Подожди, сказала мать сухо.
Епископ слышал, как она торопливо пишет, не подложив ничего под листок бумаги. Слишком сильно жмет на перо, не заботясь о том, что может оцарапать столешницу. И от этих знакомых с детства, раздражающих мелочей, у него сжалось горло.
Кардинал что-то недовольно забормотал. Мать на миг зажала трубку ладонью и что-то ответила.
нет, дорогой, Ви не умирает, разобрал он сквозь шорох и шум помех. Ви хочет, чтоб ее придушила я Фредерик? помехи исчезли и голос матери зазвучал спокойно и ясно. Ты слышишь меня?.. Так, слушай. Я полечу в Баварию и разберусь с Ральфом, но прежде, хочу тебе кое-что сказать. Никто не заставлял тебя отказываться от дочери. То было твое решение. Твое и только твое. И никогда больше, ты слышишь меня, никогда больше не смей угрожать семье!
И тишина Только тишина, тишина И гул в ушах, как будто он получил пощечину.
VI Лизель
Его любимые девочки.
Какое-то время, Лизель сидела в кресле, бессильно опустив руку, сжимавшую телефон.
Сидела и молча рассматривала угол кровати. Она ушам своим не могла поверить. Как смел он говорить ей такое? Как он вообще, что-то там, смел говорить?
Лизель заставила себя сесть ровнее и положить телефон на столик.
Розы в кувшине влажно пахли землей.
Ей вспомнились вдруг похороны Доминика, пустая усадьба, мельные метки на мебели, драгоценности, спешно связанные в платок и брошенные в пруд и визиты кузена Ойгена, который занимал Доминику деньги. Усадьба не отчуждалась, но будучи Штрассенбергом, Ойген мог претендовать на нее.
Он претендовал не только на дом, но и на саму Лизель. Еще совсем молодую и глупую. Демобилизованную самоубийством мужа, его изменами и той скоростью, с которой он спустил на ветер весь ее капитал. Идти было некуда. Родители знать ее не желали. Сыновья нуждались в защите и ничем не могли помочь.
Может, Фредерик, думал, будто ей нравилось продавать себя стареющим богачам? Лицемерить, улыбаться им, притворяться и лгать-лгать-лгать?.. Может быть, он решил, ей чертовски нравилось, когда Хорст потел на ней, а она молилась, чтоб он продолжал заботиться. О ней, о замке, двух ее сыновьях.
Ей было сложней, чем Фреду. Намного сложнее!
Но разве она позволила себе отступиться? Позволила себе бросить своих детей? Отдать их на воспитание тогдашнему графу и попытаться самой устроить свою судьбу? Нет! Она поднялась, она вытерла свои сопли по мужу и вышла в мирбороться за его сыновей.
Бороться за их права, привилегии и богатство. За то, чтобы они оба могли высоко держать голову на семейных сборищах, а не складывать губы трубочкой, чтобы глубже целовать графский зад.
Как Фредерик, бросивший свою дочь, даже не попытавшись бороться, смеет в чем-либо ее упрекать?
Не мни он себя всесильным, слушай он тогда мать, все было бы по-другому.
Маркус рисовал бы свои картинки, дом звенел бы от детских голосов, а сам Фред звонил бы в колокола, читая проповеди в графском приходе, да разводил собак! А Джессика, как и Марита, завязла бы в домашнем хозяйстве. И Ви росла бы при нем. Не бегала бы за каждым взрослым мужчиной, пытаясь отыскать в нем отца.
Не Лизель породила в ней эту тягу. Она лишь пыталась воспитать ее так, чтоб эта тяга не привела ее к какому-нибудь Доминику, или к какому-нибудь Фреду.
Ох, Фредди, Фредди У вас, мужчин, не гордость, а лишь гордыня.
Лизель рассмеялась и испугалась: так страшно прозвучал в пустой комнате ее смех.