Первые две роты, потеряв больше половины состава, отошли на новый рубеж обороны, а мы, шестеро и я, седьмой, остались. И вдруг два танка прорвались на шоссейную магистраль. Первый танк расчет подбил с одного попадания, а другой двинул вперед по шоссе. Ну, бабахнул, конечно. Но снаряд его прошел над ними, даже моя "эмка" уцелела - без единой царапинки. Ну, мне и говорит старшина Кузьмичев: "Садись-ка ты, журналист, на свой рыдван и дуй от греха подальше вслед за прорвавшимся сучьим танком. Наши его к тому времени, надеюсь, уже ликвидируют". "А вы?" - спрашиваю. "Мы тоже отойдем, если обстановка потребует". И я поехал. А прорвавшийся немецкий танк уже горел. Подожгли его наши.
- Успел заснять его? - спросил Меркулов.
- Обязательно. Все негативы уже в лаборатории.
- Посмотри-ка сам, может, уже готовы?
Фоминых вышел, а Меркулов, разглядев меня среди слушавших, сказал со вздохом:
- А ты, говорят, уходишь?
Я смущенно кивнул.
- Куда?
- В прокуратуру. Там я буду полезнее.
- Жаль, конечно. Ты и в газете на своем месте сидел.
Я понял, что Меркулову все известно. А тут уже появился Фоминых с еще мокрыми фотоснимками.
Снимки были отличные. На одном - подбитый немецкий танк, на другом сгоревший, на третьем - шестеро бойцов третьей роты и отдельно - портрет Кузьмичева.
- Все в цинкографию, - распорядился Меркулов. - Вместо корреспонденции дадим длинную подпись под снимками...
- Граждане, воздушная тревога, - сказал голос диктора из черной тарелки радиоприемника.
- Двое на крышу, - скомандовал Меркулов. - Остальные работают.
Я захожу в пустую комнату и, не зажигая ламп, приоткрываю штору и гляжу на небо, перечеркнутое прожекторами. Два вражеских бомбардировщика уже над городом. Один летит в луче прожектора прямо над нами, скрываясь за облаком.
И вдруг я слышу свистящий звук, неожиданный и очень знакомый. Потом удар по крыше, будто сбросили на нее огромный камень, и тут же - треск и грохот ломающегося бетона и дерева где-то очень близко от меня в нашем здании. Сколько это продолжалось? Секунду? Две? Три?.. Я уже понял, что это значит: сейчас, именно сейчас последует взрыв... Но опять секунда бежит за секундой, а взрыва нет. С ослабевшими ногами я выхожу в коридор, где уже застыли все наши ребята, как восковые фигуры в музее.
- Где? - спрашивает, ни к кому не обращаясь, действительно восковой по цвету Меркулов.
- Должно быть, в холле или в лифтовой шахте.
- Так бежать же надо, бежать, - срывается с крика на шепот его заместитель Гольдман.
- Цыц! - останавливает его Меркулов. - Если взорвется, все равно не успеешь.
В холле пусто и никаких разрушений нет. Почему мне пришла в голову лифтовая шахта, не знаю, но именно ее и пробила насквозь немецкая бомба. И как аккуратно пробила - срезав часть лестницы так, что по ней все еще можно было спуститься вниз... Я заглянул в отверстие, как в колодец, на дне которого в подвале покоилась невзорвавшаяся бомба, похожая сверху на рыбий хвост.
- Вызывай саперов, Глотов, - сказал мне ответственный секретарь. - Мы спустимся узнать, есть ли жертвы.
Но жертв не оказалось, и даже ни одна из типографских машин не была разрушена. Прибывшие тотчас же саперы прежде всего потребовали очистить здание, и я, возблагодарив Саваофа за дарованную мне жизнь, вышел вместе с толпою на улицу. Саперы довольно быстро извлекли фугаску и - несколько медленнее - ее обезвредили.
- Почему она не взорвалась? - спросил я у одного из них.
- Всяко бывает, - ответил он. - Может, и друзья наши постарались... Я говорю о настоящих друзьях. Ведь есть и такие в Германии. Не все Гитлеру молятся.
Через Телеграфный переулок я выхожу на Чистопрудный бульвар и сворачиваю налево на Кировскую. Воздушная тревога еще продолжается. Темнота и тишина. На улице - ни одного прохожего, ни одной автомашины.