Что мне теперь делать? Что делать, когда в своем собственном доме я не чувствую себя в безопасности? Куда бежать? Мой дом больше не моя крепость и, судя по тем знаниям, которые по секрету поведала мне «сказка», никогда ею не был. Теперь я точно знаюмоя квартира не убежище, моя квартирачетыре стены и дверь. Любой замок можно открыть, любое убежищевзломать, если у тебя есть подходящий инструмент.
«Любая искалеченная психика а мы ведь не сомневаемся, что она у меня именно такая?»
Мы не сомневаемся. Ни секунды.
И что же прикажешь мне делать, Максим Андреевич? Что за фарс? Что за странная тяга к пафосу? Что за представление, мать твою? Что за желание устраивать цирковое представления из публичного линчевания? Почему бы просто не прийти ко мне и не сказать: «Все, Марина Владимировна, отпуск закончился. Собирай вещички. Добро пожаловать в мой личный ад». Зачем мариновать меня и изгаляться? Как мне расценивать все это? Как понять, что именно происходит? Ты просто пытаешься превратить мою жизнь в чистилище, забавы ради, или это совершенно ясный для тебя, но абсолютно непонятный мне жест, приглашающий меня в твою жизнь? Тебе там скучно или ты соскучился? Что мне-то теперь делать? Можно жить своей жизнью или бросить все и мчаться к тебе? Можно ли мне жить своей жизнью, Максим?
Мое лицо скривилось от подступающих слёз. Я закрыла его руками и приказала себе заткнуться. Хватит, королева драмы, наплакались уже.
Я развернулась и пошла в ванную.
* * *
Я вышла из машины и громко хлопнула дверью. Кнопка на брелке, короткий писк сигнализации и звук закрывающихся дверей. Подняла голову и посмотрела на невысокое здание передо мнойскромно, но со вкусом. Пожалуй, нарочито скромно, потому как денег туткуры не клюют. Об этом буквально кричит качественная отделка и огромные окна. Даже ручка дверимонолитный куска витого стеклакричит о том, что простоне значитдешево.
Внутри прохладно, работает кондиционер, и где-то на заднем плане глухо бормочет телевизор.
Добрый день, говорит мне администратор и улыбается шикарной, искусственной улыбкой. Чем могу Вам помочь?
Думаешь добрый? Ну, как знать
Здравствуйте, говорю я. Натягивать на лицо улыбку у меня нет ни сил, ни настроения. В двести сорок пятую можно?
К нему пускают не всегда. Бывают хорошие дни (их гораздо больше), и тогда проходишь без проблем, но иногда, очень редко, все плохо и тогда, как бы ты ни упрашивал, как бы ни уговаривал, никто тебя дальше администратора не пропустит.
Девушка опустила неестественно длинные искусственные ресницы и пробежалась взглядом по листку формата А4там были номера палат и фамилии постояльцев, проживающих в них.
Николай Петрович?
Я кивнула.
Одну минуту, пожалуйста.
Девушка подняла трубку и набрала короткий внутренний номер. Там быстро, как и всегда, сняли трубку. Я слушала, как она общается со старшей медсестрой и думала, как же разительно это место отличается от казенной больницы. В казенной психбольнице я была лишь тогда, когда получала справку для водительского удостоверения, но то была поликлиника, а не диспансер. Но я могу вообразить, что разница между государственным диспансером для сломанных тел мало чем отличается от диспансера сломанных душ. Но здесь все вежливые и улыбчивые, здесь весьма недешевый ремонт и приятно пахнет, здесь тихо и безлюдно, никаких очередей. Здесь буквально пахнет деньгами.
Девушка положила трубку:
Да, к нему сегодня можно. Только нужно будет немного подождать, потому что они только что ушли завтракать.
Хорошо.
Можете пройти во внутренний двор, если желаете.
Да, спасибо.
Девушка повела меня широким светлым коридором мимо дверей, сквозь арки и лестничные пролеты, и вскоре мы вышли во внутренний двор. Здесь девушка оставила меня, пожелав мне всего хорошего. Я пошла по узкой бетонной дорожке сквозь аллею с невысокими насаждениями. Густой кустарник вдоль дорог и редкие, но огромные, раскидистые ели. Однажды я поинтересовалась у одной из медсестер, почемутолько ели. Она сказал, что этим деревом весьма проблематично нанести увечья себе и другим. А я-то думала, потому что пахнет вкусно. Одна из лавочек стояла как раз у подножия огромного дерева, и в это время дня оно бросало длинную, густую тень на скамью. Я села на неё и стала ждать. Здесь не было ощущения больницымне казалось я сижу в одном из парков, что остались еще с советских времен, но заново восстановленных и приведенных в пригодное состояние. Да, здесь не играли в салки дети, не гуляли новоиспеченные мамы с колясками, не было здесь и стариков, подставляющих свои лица солнцу. Здесь никого не было, кроме меня. Потому как здесь есть распорядок. Здесь не гуляют поодиночке. Здесь никто ничего не делает сам по себе и каждыйпод строгим надзором. Здесь человек не принадлежит себе. Здесь человеческую жизнь передают в бережные руки хранителям разума. За нехилые деньги, разумеется.
Открылись двери в самом дальнем углу и во двор высыпали люди. Они шли неспешно и, странным образом, сразу же рассыпались по двору, словно соблюдая, известный только им, порядок, как будто весь периметрогромная шахматная доска, и у каждого было свое место, свой отведенный только ему квадратик. Один из нихвысокий, коренастый, с широкими плечами, которые безвольно висели, словно из них выкачали половину воздуха, поднял глаза, отыскал меня взглядом и направился к моей скамейке. Он шел, заложив руки за спину, но почему-то, глядя на него, я была совершенно уверена, что если бы были карманы, он запихал бы руки в них. Хотя сейчас он выглядел гораздо лучше, в его походке все еще оставалось что-то шаркающее. Теперь, когда он отмыт, откормлен, пострижен и одет в чистое, он ничем не отличался от здорового человека. Отличия начинались лишь тогда, когда он начинал говорить.
Здравствуй, прохрипел он, а затем вытянул нижнюю челюсть и потянул подбородок вверх.
Господи. Этот жест я не забуду никогда. Никогда. До конца дней своих буду помнить и это жуткое движение и то, как он врезается в стекло, размазывая кровь и крича мне
Как дела? спрашивает он.
Несколько мгновений я молчу, потому что слишком уж красочно и незабываемо порой прошлое. Особенно то, что снится тебе в кошмарах.
Бывало и лучше, говорю я на выдохе.
У меня т т тоже, говорит он и улыбается.
Он перестал выплевывать слова, но начал заикаться. Я смотрю на него и думаю, что ради этой улыбки я и прихожу сюда. Мне важно видеть это. Я хочу смотреть на неё и думать, что человек, лишенный прошлого и будущего, живущий исключительно сегодняшним днем, без надежд и разума, человек, у которого больше ничего нет, все еще улыбается. Он все еще шутит! А потому, Марина Владимировна, закрой свой рот и не хнычь! Не тебе говорить, что все плохо. Не тебе жаловаться на судьбу, покуда ты и твои близкие живут по ту сторону жизни, а не по эту. Каким бы холеным, каким бы блестящим ни было это заведение, это все-таки больница. Так что закрой рот и улыбайся, потому как если уж человек, который ради выживания жрал людей, умудрился остаться человеком, то у тебя точно нет оправдания твоему нытью. Я улыбнулась ему:
Посиди со мной.
Он долго и неуклюже садится на скамейку. Я наблюдаю за ним. Наблюдаю за тем, как отчаянно он старается подчинить себе свое тело.
Что тебе говорят врачи? спрашиваю я, когда он, наконец, усаживается.
Он снова вытягивает подбородок вверх:
Прогноз неутешительный, говорит он. Жить буду.
Мы оба смеемся. Ятихо и искренне, онхрипло и с огромным трудом.
Перестань, говорю я, Это же хорошо.
Думаешь? снова этот жуткий жест. Я все еще хожу п п под себя.
Он снова смеется. Я улыбаюсь и смотрю на огромного мужика в больничном одеянии:
Это пройдет. Ты с этим справишься.
А даже если и нет (снова вытягивает подбородок вверх), это не самое худшее, что было со мной. Я п п почти как на курорте.
Снова улыбка озаряет его лицо. Максим говорилон был трусом. Странно, но на труса он не похож. Тру́сы так себя не ведут. Тру́сы ведут себя, как я. Тру́сы ноют и скулят, тру́сы ревут в свои кулаки, тру́сы
У тебя что-то слу случилось? спрашивает он.
Я смотрю на него и думаюкак же так получается, что человек, официально считающийся психом, задает правильные вопросы?