Юрко стоял неподвижно, уперев руки в бока, разглядывая что-то в траве. «Чего он стоит?!»
Эй! окликнула она его. Он молча указал пальцем вниз. Дуня громко вскрикнула. Распластав руки, лицом в траву пред ней лежал ведун с проломленным черепом, рядом валялся окровавленный топор.
Видать, с кого-то еще бычка так же настырно требовал, Юрий наклонился, разглядывая рану. Дуняша отвернулась, не в силах смотреть.
Удар не воя, не глубоко. Может, даже и бабы.
Какая ж баба такое-то станет творить? в животе у Евдокии замутило.
Да кто вас знает. Глянь-ка, у него в руке что-то зажато.
Дуня, пересиливая себя, повернулась.
Бусы, Юрий поднял находку на свет пожара. Это были простенькие деревянные бусины, раскрашенные нехитрым цветочным узором.
Мои! обомлела Дуняша.
Твои? Почем узнала?
Сама рисовала. Только я потеряла их, уж седмицы две как.
Нужны? протянул Юрий.
Нет, отшатнулась Евдокия.
Ну, так мне пригодятся, он засунул их куда-то за пазуху. Может и топор признаешь?
Тоже наш, совсем растерялась девушка, вот зазубринка, так муж всегда свое помечал.
И топор пригодится, дрова в лесу рубить, чернявый обтер кровь пучком травы, а теперь бежим отсюда, да что есть мочи!
И они, спешно подхватив свое добро, понеслись в лесную чащу.
Бежали молча, не останавливаясь, по краю болота, уходя все дальше и дальше от неведомой Евдокии погони. Небо светлело, занимался новый день. Дуня старалась не отставать, хотя силы быстро покидали ее, в боку начало прихватывать, сердце отчаянно билось о грудную клетку. Каждый шаг давался все труднее и труднее. Юрко беспокойно обернулся:
Устала?
Нет, я еще могу, белыми губами прошептала она.
Зато я устал, давай отдохнем, спокойным ровным голосом сказал воин, он был свеж и даже не запыхался. Бегать по лесам, видать, ему было не привыкать.
Дуня рухнула в траву: «Скажет навязалась на мою голову, даже бежать скоро не может».
А ты молодец, выносливая, неожиданно похвалил ее чернявый. Там у тебя сало было, а у меня сухарики есть. Давай пожуем, есть охота. Старый хрыч так и не покормил.
Негоже так о покойнике, Дуня перекрестилась.
Дойдем до церкви, Богу свечку поставь, что я на пороге твоем появился, Юрий, тоже торопливо осенив себя распятьем, смачно захрустел сухарем, сгубить тебя родня твоя решила.
Как сгубить?
Ты что ж, простота деревенская, не поняла ничего?
Нет, честно призналась Дуняша.
Невестка твоя али боров деда-ведуна убили, а бусами на тебя указали. Пастухи рано скотину выгоняют?
Как положено, в груди как-то неприятно защемило.
Дым от такого кострища из далека увидят?
Должны.
Побегут посмотреть. Найдут ведуна, в руках бусы, в голове топор приметный. Решат что?
Что? эхом повторила Дуня.
Что ты, дуреха, за мужа своего ненаглядного ведуну отомстила, что он его зельем сгубил, да тебя несчастную вдовой оставил.
Кто ж поверит? Все знают, что я мужа не любила.
Значит, не любила? хитро прищурился Юрко.
Евдокия густо покраснела:
Уважала, стала она неловко исправлять вылетевшее, но чтобы убивать за него
Да ладно, не оправдывайся. Я бы тоже обрадовался, коли бы старый хомут с шеи упал. Любила, не любила, какая разница? На погребении рыдала, слезы лила?
Нет то есть да да, но ведь так положено.
Не хотел бы я, чтобы жена по мне плакала как положено. Вот ты слезы лила, стало быть, страдаешь, деда и убила.
«А ведь и верно, зачем Новица на похоронах подсаживалась, да про сватовство у гроба заговорила. Неужели она ведуна топором ударила?» Стало зябко.
Ничего, теперь им вину на тебя не спихнуть. Бусы и топор у меня. Кроме как полюбовника, да и то, не какого-то там холопа немытого, между прочим, а самого дружинника княжьего, Юрко приосанился, больше на тебя никакого греха не повесят. Отец пусть спокойно в могиле лежит.
А зачем мы так долго бежали?
Пожар внимание привлекает, а нам того не надобно. Чем дальше, тем лучше. Подремлем, давай, чуток, да дальше в путь.
Дуня подложила под голову руку и провалилась в сон. Ей снился острый подбородок и злая ухмылка Новицы. «Распутница, не уйдешь, все равно сгною!» шипела невестка в след убегающей Дунечке, отчего-то не шагая, а по-змеиному переползая следом. «Бабушка, бабушка, защити!» молила Евдокия в бездонное синее небо.
Эй, соня, вставай! Идти пора, тормошил ее за плечо Юрко.
Дуня быстро поднялась, оправила слетевший во сне повой.
А волосы у тебя все такие же, чистый лен, улыбнулся чернявый. Ты же теперь немужатая, зачем тебе косу прятать?
Я вдова, в монастырь иду. Мне косы выставлять ни к чему, вздернула нос Евдокия.
Ох, дите ты еще, Дуняха, рассмеялся Юрий. Ладно, пошли.
Дуня обиженно закусила губу. Они побрели по топкой, размытой дождями стежке. «До Смоленска далеко, насмешки его выносить еще долго придется. И как его жена такого языкатого терпит?»
А ты женат? осторожно спросила она.
Все-таки в жены ко мне метишь? ехидно поднял он бровь.
И в мыслях не было, уж и спросить нельзя, щеки опять предательски загорелись.
Не женат я, вдруг как-то смущенно ответил Юрий.
А уж не отрок, не хотят, стало быть, за тебя девки идти, почувствовала чужую слабину Евдокия и тут же решила поквитаться.
Княжий пес я, вот все по лесам бегаю. Не досуг мне семьей обзаводиться.
Стало быть, ты в достойном целомудрии пребываешь? наивно захлопала ресницами Дуня, теперь в ее голубых очах плясала насмешка.
Ох, коза ты, Дунька. Я про то с тобой говорить не стану, дочери дьячка такое знать не положено.
Грешишь. Ожениться некогда, а в блуд впадать завсегда время есть, продолжала наступать Евдокия. Отчего тебя отец за уши не выдерет да силком не женит?
Померли мои родители, давно уж. Некому меня охальника уму разуму учить. Я ежели когда и женюсь, так на боярской дочке. Дед воем простым был, из Червоной Руси его во Владимирскую землю занесло, отец гриднем боярским ходил, а я уж княжий кметь. А сын мой внучком боярским станет. Как думаешь, Дуняха, отдадут за меня боярышню?
Чего ж боярышню, сватайся уж сразу к княжне, Евдокия отчего-то почувствовала обиду, словно Юрий опять неудачно над ней подшутил.
Ну, так-то высоко я не летаю, а боярыньку бы под себя положил. Дунь, а ты чего губы-то надула?
Ничего я не надула. Иду себе и иду, Евдокия отвернулась к болоту. Тощие березки, утопая в липкой жиже, с жалобой протягивали к солнышку начинающие желтеть листочки. В лесу пахло приближающейся осенью. Ветер уныло шелестел кронами и навевал тоску.
А ты красивая, даже в повое этом дурном, мягко улыбнулся Юрий.
«На боярыне жениться собрался, а мне про красоту мою поет. Гусь!»
У меня хороший повой, все говорили, что ладно вышит.
Но косы краше.
Боярышни своей косами будешь любоваться, огрызнулась Дуня.
Нешто ревнуешь? опять эти очи карие, бесстыжие, так и сверлят.
Я чернявых не люблю, мне белесые нравятся да голубоглазые.
Гляди-ка на нее, показно всплеснул руками Юрко, в монастырь собирается, а сама о мужах голубоглазых мечтает. Вот так дочь дьякона, вдовица смиренная!
«Ну что с ним поделать? Он, насмешник, старше да хитрее. Его за пояс не заткнешь. Уж лучше помалкивать».
И оставшуюся до вечера дорогу Дуняша упорно отмалчивалась, лишь однозначно отвечая на вопросы чернявого. В конце концов он отстал, и они шли в тишине, наполненной только мягкими лесными звуками.
Для ночлега Юрий выбрал поляну у ручейка рядом с вековой дубравой. Суровые великаны на опушке украсили себя густой богатой листвой, под их могучие корни Юрко сбросил поклажу, взял топор и пошел в сторону болота за березовым сухостоем. Дуня начала обламывать ветки и рвать траву на поляне, чтобы соорудить два ложа благоразумно подальше друг от друга. Чернявый натащил березовых поленьев, как заправский охотник, разложил их так, чтобы костер давал жару много, а света не очень. Да еще из тонких березовых жердей соорудил загородку, чтобы и с двух десятков шагов огня не было видно.