Мишук, и Жора, и Николкавсе они слушали рассказ солдата, замирая от ужаса. Марья Белянкина вытирала краем передника слезы. Дедушка Перепетуй нахмурился и стоял молча, опершись на палку. А солдат тем временем расстегнул свой ранец, где уложено было все его добро: дратва и шило, чем подметки к разбитым сапогам подкинуть, и чистая рубаха, в которой, если придется, так и в могилу лечь. Ну, еще сухарей ржаных несколько, чтобы с голоду не умереть до срока. Солдат и вытащил один такой сухарь. Был он, видно, когда-то коричневым, а теперь стал серым и твердым, как тот камень у дороги. Марья Белянкина, увидев это, всплеснула руками и бросилась домой, в хатенку к себе. Через минуту она уже бежала обратно с пшенником и ломтем белого хлеба. И Михеевнана что стара, но и она мигом обернулась и налила солдату из подойничка козьего молока в манерку. И другие тоже нанесли всякой снеди, так что у солдата уже и ранец распирало от хлеба, от огурцов и помидоров, от кусков пирога и вареных яиц. Солдат повеселел, приналег на пищу, а когда подкрепился, то дедушка Перепетуй увел его к себе.
Передохни, служба, сказал ему дедушка, подвигаясь с ним вместе по улице к своему белому домику с голубыми ставенками. Путь тебе не близкий, дорога твоя дальняя. Дорога твоятолько до Москвы-матушки клади тысячу верст с полтысячей. От Севастополя сразу возьмешь на Бахчисарай Слыхал о таком? А с Бахчисарая подашься на Симферополь. Далее будут тебе города Перекоп и Берислав, Никополь и Екатеринослав, всё шляхами, степь да степь, даже за Харьковом до самого Курска все степью будешь топтать. Ну, свет не без добрых людей, сам знаешь: иной раз ямщик порожняком возвращается на тройке почтовойнеужли солдата калечного не подвезет? В другом месте на степном шляху к чумацкому обозу приткнешься: чумаки эти на волах рыбу возят из Крыма, рыбу либо соль. Ну, значит, и тут тебе подмога будет. Так до Курска и доберешься. С Курска уже и пойдет онабольшая Россия; столбовой дорогой махнешь от Курска, шоссейкойпрямой тракт на Москву. А далетебя не учить, пехота. Учили ж тебя в полку палками, а кормили чем? Березовой кашей кормили?
Бывало, ответил солдат, ковыляя рядом с дедушкой. Двадцать полных годов царю отслужил, только вот этот костыль и выслужил.
Значит, выходит с тобой по пословице, заметил дедушка:солдат-горемыка хуже лапотного лыка. Тебя, служба, как звать-то?
Лукой зовусь я. Пантелеевы мы. И деревня наша Пантелеева звалась. А яЛука Пантелеев. И братья моикто жив, кто помервсе Пантелеевы.
Ну, это конечно, согласился дедушка. Коли братья от одного отца, так хоть живи, хоть помирай, а все, как один, пишутся Пантелеевы. Так ты, Лука Пантелеев, вот что Нога у тебя, эвон вишь, как сбита, так ты поживи у меня; дай ты ноге своей в силу войти.
И дедушка, открыв калитку, пропустил Луку Пантелеева на двор.
Дедушка пытался и так и сяк навести солдата на разговор о пропавшей тетради. Лука Пантелеев сначала не понимал ничего.
«Хитрит, решил дедушка. Сразу видно: тертый калач».
Но солдат клялся и божился, что о дедушкиной тетради ничего не слыхал. Видел он, правда, однажды какую-то тетрадь у лекаря, когда лежал в лазарете. Но та тетрадь была лечебная, для записи, из чего мази составлять и пластыри делать. И была она в желтой коже. А на коже змея нарисована, пьет из чаши.
Нет, нет, качал головой дедушка. Моя без змеи, а с якорем. Синяя, с якорем
Тетради с якорем не видал, заявил решительно солдат. Со змеей видал, не отрицаюсь.
Солдат Лука Пантелеев прожил у дедушки Перепетуя три дня.
За эти три дня солдат отдохнул, отоспался, подкормился и подбил подметки к своим стоптанным сапогам. На четвертый день на рассвете он попрощался с дедушкой, поклонившись ему в пояс за хлеб, за соль и за ласку. И закатился потом солдат Лука Пантелеев по дороге на Бахчисарай, и на Симферополь, и на Перекоп
Долгий предстоял путь солдату и шляхами и шоссейкой. Не один, должно быть, месяц пройдет, пока увидит он свою деревню Пантелееву, если только деревня не сгорела, если только сам солдат не замерзнет в пути.
Солдат ушел, но память по себе оставил. В Корабельной слободке только и разговору было, что о зверствах турок на Николаевском посту. Все думали, что войны теперь не миновать, и ждали вестей с эскадры Нахимова.
Там, на корабляху мачт, у парусов, у пушек, управлялась нынче почти вся мужская половина Корабельной слободки.
Шла осень.
Дни, сменяясь, стояли без ветра и солнца, притихшие и задумчивые.
IVВ открытом море
А потом зарядили дожди.
Огромные клочья белесого тумана кружились над морем, медленно перемещаясь с места на место. И всюду хлестало, моросило, капало, с шорохом скатывалось по одубелым парусам на корабельные палубы.
Старый матрос Елисей Белянкин с корабля «Императрица Мария» прислонился к своей толстобрюхой пушке, которую с давних пор называл «Никитишной». Дуло у «Никитишны» было закрыто осиновой втулкой. За бортом сердито шипела черноморская волна. Сивые бакенбарды у Елисея Белянкина отсырели. Белый с синими полосами флаг вице-адмирала Нахимова, вверху на передней мачте, и вовсе намок.
Елисей обернулся и с открытой батареи верхней палубы увидел своего адмирала на капитанском мостике рядом с капитаном второго ранга Барановским. У обоих, у командира эскадры и у командира корабля, стекали с козырьков фуражек крупные дождевые капли. Адмирал заметил Белянкина, улыбнулся в усы и кивнул ему. Белянкин откинулся от пушки и вытянулся «смирно».
Изверги Вот изверги! сказал Нахимов громко и прищурясь.
Видимость была плохая, морскую даль застило частой сеткой дождя.
Вторгшись в наши пределы на Кавказе, продолжал Нахимов, турки зверствовали у нас на Николаевском посту. Они начали. И вот Широким жестом показал он на кипевшие за бортом волны, и голос у него дрогнул. Война объявлена, не сказал, а словно выдавил он из себя.
Раздвинув подзорную трубу, он поднес ее к правому глазу. И долго-долго вглядывался в низкий, весь в тяжелых тучах горизонт.
Объявлена, повторил он и оторвался наконец от подзорной трубы.
Потом резко повернулся к Барановскому и отчеканил:
Имею известие, что турецкий флот вышел в море с намерением захватить у нас Сухум.
Суху-ум? протянул удивленно Барановский.
Да, отрезал Нахимов:Сухум. Принадлежащий нам порт Сухум-Кале.
Ветер ли бросил Елисею Белянкину в уши это слововойнаили просто почудилось оно ему? Нет, должно быть, это слово произнес на мостике адмирал.
Эва, молвил чуть слышно Белянкин и погладил шершавой рукой мокрый ствол у «Никитишны». Вот оно Значит, воевать?
Но «Никитишна», видимо, не расслышала, о чем шептал нахмурившийся вдруг матрос. Во всяком случае, она ни звуком не откликнулась на замечание своего комендора.
Скоро заговоришь у меня, старая! погрозился Белянкин. Рявкнешь, даже охрипнешь!
И Елисей вспомнил, что не вынимал втулки из своего орудия едва ли не с того дня, как снялись они всей эскадрой, покидая родной Севастополь. Чуть зорька занялась, а народу что тогда столпилось на берегу!.. Все тут были: из города, вся Корабельная слободка, Северная сторона И долго виднелся Елисею синий платок жены у пристани, а сынишка Мишук все махал и махал старенькой отцовской бескозыркой. Мальчишке, видно, очень не хотелось на берегу оставаться, все приступал к отцу: возьми-де меня да возьми на корабль Ух, и бойкая же стрела этот Мишук!
Вслед за «Марией» рыл носом воду сорокачетырехпушечный фрегат «Кагул». Белянкин долго смотрел, как судно берет поперек волны и качается со всеми своими парусами, точно коромысло: носом кверхуи корма опускается вниз, носом в водуи корма взносится вверх «Вот, вспоминает Елисей, на «Кагуле», слышно, плавает нынче какой-то мальчуган, от горшка два вершка; батька будто уломал командира взять мальчишку на борт; а то ведь озоруют они без отцов в Севастополе. Ну, скажем, озоруют Да не брать же Мишука с собой в море!» И, обращаясь про себя к Мишуку, Елисей продолжал свои размышления: «А мать с кем оставлю, ты подумай, Мишук. Да ведь и время тебе, Мишук, не приспело. Сиди пока что дома, в книжку смотри: «а» да «бе»«аб»; «а» да «ве»«ав»»