Размечтался Елисей Белянкин, комендор с корабля «Императрица Мария». Он провел рукой по глазам, словно отгоняя от себя сон, и расправил усы и бакенбарды.
Нахимов и Барановский всё еще стояли на мостике. Нахимовв сдвинутой на затылок фуражке, с подзорной трубой, поднесенной к правому глазу.
В случае встречи с неприятелем, даже превышающим нас в силах, я атакую его, сказал Нахимов. Я совершенно уверен, что каждый из нас исполнит свой долг и сделает свое дело.
Нахимов сунул подзорную трубу подмышку. Елисей Белянкин слышал, как молодо застучали ноги пятидесятилетнего адмирала по крутой лестнице. Вскоре мимо Белянкина промчался в адмиральскую каюту юнга Филохненко с чайником и сухарями.
«Когда только отдыхает? нежно подумал Белянкин о любимом матросами адмирале. День-деньской на мостике; глядьи в ночь на мостик норовит».
В это время рупор вахтенного офицера покрыл кипение волн и барабанную дробь усилившегося дождя:
Вперед смотреть!
Е-эсть, смотри-им! откликнулся сверху марсовой.
Впереди попрежнему под свинцовым небом толклись большие свинцовые волны. Позади за «Императрицей Марией» шли один за другим остальные пять кораблей и оба фрегата. Прошло несколько минут, и тот же голос звонко выкрикнул:
Впереди корабль в море!
На мостике ударили в колокол. Из адмиральской каюты показался Нахимов. Он быстро шел по палубе, застегивая на ходу сюртук. Неожиданно рванул шквалистый ветер и сразу взъерошил волосы на висках у адмирала, но хлынувший проливной дождь снова пригладил их словно щеткой.
Впереди были только клочья тумана; мгновениеи там скользнула какая-то тень. Она стала быстро расти и шириться Зигзаг молнии разорвал черную, низкую тучу, и огромный косой парус на большой шаланде бросился в глаза всем, кто пытался с верхней палубы «Императрицы Марии» что-то разглядеть на тусклой поверхности вздыбленного моря.
Капитана шаланды взять на корабль, сказал Нахимов уже очутившемуся подле него Барановскому.
По местам! крикнул Барановский.
Свистела боцманская дудка; топали по палубам ноги; сигнальная пушчонка ударила на корме Елисей Белянкин, стоя на вахте у своей «Никитишны», видел, как отвалила от шаланды шлюпка и с каким трудом выгребали на ней матросы, пока не вышли на ту сторону, в которую дул ветер. И полетела тогда шлюпка, как чайка морская, взлетая по гребням волн и низвергаясь с волны вниз, зарываясь носом в воду. Вблизи корабля шлюпка вылавировала, подошла к корме и подтянулась к веревочной лестнице. Быстро и ловко поднялись из шлюпки на палубу корабля три человека. Елисею особенно запомнился одинвысокий черноусый грек с шаланды, в короткой, расшитой золотом куртке под мокрым расстегнутым дождевиком. За поясом у черноусого торчали пистолеты с серебряной насечкой на рукоятках, и он молодцевато выступал по палубе; а следом за ним шли два матроса, тоже с шаланды, с двухведерными бочонками на головах. От всех от них пахло свежей рыбой и старым вином. Рыбойпотому что все они были рыбаками; а виномпотому что оно поплескивало у них в бочонках, и они несли его в подарок русскому адмиралу.
Грековобоих матросов и капитанавсех троих проводили в адмиральскую каюту. У черноусого вспыхнул в глазах веселый огонек, когда он заметил на груди у адмирала, рядом с русским георгиевским крестом, греческий орден Спасителя, орден борьбы за освобождение Греции от власти турок.
Павел Степанович Нахимов и командир «Императрицы Марии» Барановский потчевали гостей обедом. В бочонках, доставленных греками на корабль, было чудесное хиосское вино, выдержанное, ароматное и густое. Оно было розлито в большие граненые стаканы, и все пили за русский флаг и за греческую независимость, за освобождение всех греков от страшного турецкого ига. И долго потом хозяева и гости говорили на каком-то чужестранном наречии, так что прислуживавшему за столом юнге Филохненке ничего нельзя было понять. Он нарочно мешкал в каюте, перебирая тарелки и чайники, и слышал одно многократно повторяемое слово: «Синоп» да «Синоп». Нахимов спрашивал, а черноусый грек обстоятельно объяснял, потом чертил что-то карандашом на клочке бумагифлажки и корабликии все говорил, говорил, говорил
Не иначе, ваше благородие, как идти нам в Синоп, бросил юнга лейтенанту Лукашевичу, прошмыгнув мимо него по палубе с целой горой тарелок.
Уже смеркалось, когда греки вышли на палубу и по веревочной лестнице полезли с кормы вниз, в свою четырехвесельную шлюпку. Черноусый кивнул оттуда всем головой и крикнул вверх лейтенанту Лукашевичу, стоявшему на корме у борта:
Ехваристо, капитане, спасибо!
И шлюпка понеслась к шаландена желтый огонек, мерцавший вдали. А скоро и огонек пропал и самих греков как не бывало.
Ночь, ненастная, осенняя, словно черным, непроницаемым пологом окутала русскую эскадру. Тьма былазги не видать. Вверхучерные тучи, внизутемная морская пучина. Как далекие звездочки, мерцали на кораблях огни; заунывен был бой отбиваемых в колокол часов; и дождевые капли шлепали всю ночь по кровелькам палубных надстроек, по парусиновым плащам матросов и по уложенным в большие круги пеньковым канатам. Все намокло, разбухло, раскисло. И медленно, с трудом пробивался чахлый рассвет сквозь свинцовые облака. Когда совсем рассвело и наконец поредел туман, на адмиральском корабле был поднят сигнал: «Приготовиться к бою и идти на Синопский рейд».
VТурецкие капуданы
Было сыро, но дождь перестал. Штурманский прапорщик Сенечка Высота успел выспаться после ночной вахты, и его потянуло из душной каюты на свежий воздух. Недолго думая Сенечка натянул пальто и, выбравшись на верхнюю палубу, устроился у штурманской рубки на уложенных в круг канатах.
Сенечке едва минуло восемнадцать лет. Хотя он и теребил иногда свою верхнюю губу, но никаких признаков растительности на лице у него не было. Присев на канаты, Сенечка сразу сунул себе в рот леденец. И, зажмурив глаза, весь отдался ни с чем не сравнимому восторгу полета над морской пучиной: чуть вверх, чуть вниз; то выше, то ниже; и все вперед и вперед. Налетавшись вдоволь, Сенечка открыл глаза и, достав из кармана пальто небольшую книжечку в потертом кожаном переплете, стал ее листать.
Читать про себя Сенечка еще не привык. Что бы ни пришлось, он читал вслух. И как только он показывался где-нибудь с книгой, картой либо тетрадью, его сразу обступали несколько человек матросов.
«Черное море, стал читать Сенечка из потрепанной книжечки своей, имеет наибольшую длину шестьсот десять миль».
Кто с голиком в руках, кто со шваброй, но матросы уже стояли подле, словно окаменев на месте, стараясь не пропустить ни слова из того, что вычитывал тут прапорщик Высота.
«Скрытых опасностей на всем пространстве моря нет, исключая лежащих весьма близко к берегам».
В это время мимо рубки проходил боцман Лагутин, большой волосатый человек с носом пуговкой. Увидев штурманского прапорщика за книгой, боцман остановился и из приличия вздохнул.
«С запада в Черное море, читал Сенечка, впадают реки Дунай и Днестр, из коих первая есть одна из величайших в Европе».
Из величайших в Европе! повторил многозначительно боцман. Дунай-река.
Сенечка поднял голову и взглянул на матросов своими голубыми, словно эмалевыми, глазами. А матросы не сводили глаз с Сенечки, готовые, видимо, слушать хоть до вечера. И Сенечка стал снова читать:
«При норд-осте, дующем зимой на Черном море довольно долго, по горизонту стоит густая мгла, совершенно закрывающая берег в самом близком расстоянии; и это случается при ясном небе».
Ветрище, да норд-ост, счел нужным заметить боцман. И мгла по берегу. Что верно, то верно.
Но Сенечка продолжал, не останавливаясь:
«От мыса Ероса, что за Трапезундом, до Синопского полуострова считается сто девяносто пять миль. А маяка при Синопе нет вовсе».
Боцман хотел было и тут вставить слово, но будто молния сверкнула у него пред глазами. На капитанском мостике стояли рядом. стоял Нахимов, и стоял Барановский. А боцман и не заметил, как поднялись они на мостик.
По местам! рявкнул боцман. Палубу драить.