Я ушел в конец улицы, за дома, и там нашел дядю Ваню. Он сидел на холме, свесив ноги в сапогах с песчаного обрыва. Далеко уходила ровная степь, и только на самом горизонте виднелись домики и слегка выступали покрашенные серебряной краской цистерны.
Что?осторожно спросил я.
Станция, тракторная,неохотно объяснил он.
Это, что ли, где вы работали? Долго вроде, лет двадцать?
А сорок не хошь?сказал он со злобой и замолчал.
Мы долго так сидели, смотрели на домики и цистерны.
Далеко,сказал я,километров семь.
А девять? Девять.
И что же, каждый день?
Ну. Когда, правда, заночуешь.
А зимой?
Зимой как зимой.
Сорок лет?
А сколько ж?сказал он, совсем уже в досаде на мою непонятливость.
Мы еще сидели, пока солнце не присело, окрасив домики и цистерны. Потом был зеленоватый закат.
Знаешь, что мне обидно?неожиданно сказал он.Считается, что все мои братья и сестры в люди вышли, а я нет.
Кто же это так считает?
Кто? А ты спроси, прислали они мне за последний десяток лет хоть письмо одно?! Может, думают, не пойму?
Он помолчал.
А как мы с Настей обрадовались, когда узнали, что вы к нам едете. Готовились как! Вы, небось, ничего и не заметили... Ну вот, и приехали вы. И что? День как день, и все.
Ну, а чего ж ты ждал?
Не знаю. Чего-то ждал.
Ну чего?
Не знаю. Думал, скажете чего-нибудь, или сделаете.
Да? Я не знаю. Могу только сказать, что я очень тебя люблю. И уважаю.
Ты меня уважаешь, я тебя уважаю. Ну ладно, пошли.
Он поднялся, стряхивая со штанов сор, травинки.
Когда мы вернулись, Настя ничего не сказала, видно, привыкла к таким его отлучкам.
Подите пока, прилягте,сказала она нам с Игорем.
Мы зашли отдохнуть в отведенный нам сарайчик. Задвинув занавески, сделанные из разрезанных трусов, мы лежали в темноте, на деревянных топчанах с матрасами.
Что-то не слышно крика зверски убиваемой курицы,заметил Игорь.
Не ценишь ты наших родственников, Игорек.
Почему? Я хорошо к ним отношусь. Спокойная любовь.
Спокойной любовью тут не поможешь.
Ну ладно, может, я не прав. Но ты спроси, кого они больше любятменя или тебя? Может, я и не так серьезно к ним отношусь, но я хоть разговариваю с ними, рассказываю. С тетей Настей сейчас беседу провел. А тебе твое великое чувство вообще говорить не дает. Я-то тебя знаю, но со стороны, на первый взгляд, просто бирюк какой-то, и все. И чего слюни распускать,мужик он и есть мужик. Пыльные сапоги. Сплюснутая кепочка, в машинном масле.
Тут Настя позвала нас ужинать. Ужин был накрыт в доме. Как только мы вошли, Настя сразу включила электричество. Курицы, действительно, не было, но были горячие щи из свежего мяса, на второе жареная рыба, да еще пироги с капустой и творогом. Иван достал бутылку, отпитую нами утром, и разлил по рюмкам.
А Серега-то, Стенякин, жив, не умер,вдруг сказал он, обращаясь к Насте,сейчас иду у магазина, а он сидит на крыльце, хоть бы что. И главное,Иван засмеялся,сало жрет, а мне должен!
Игорь с шумом втягивал с деревянной ложки еще очень горячие щи. Иван сидел далеко от стола и долго нес ложку, приставив к ней другую руку с мякишем хлеба, чтобы не пролить ни капли.
А сколько вы получаете, мне непонятно,сказал Игорь, разглядывая пироги.
Моя пенсия сорок восемь,сказал Иван,и у Насти двенадцать. Картошка своя.
Так мы еще и в колхозе работаем,торопливо подхватила Настя,прошлый год центнер хлеба заработали.
Ничего,степенно объяснил Иван,с тех пор как цену на наш продукт повысили,ничего, жить можно.
Когда мы съели рыбу и пироги, Настя подала на стол маленькую дыньку, желтую, с белой сеткой на коже, но слегка рыхлую, переспелую.
Ну,сказал Иван, когда мы съели дыню и Настя унесла обглоданные корки,пойти, что ли, Серегу навестить? Коли охота, пошли со мной.
Он сунул в карман все еще недопитую бутылку, снял с гвоздя ватник, и мы, хором сказав «спасибо», вышли в темноту.
Мы шли над обрывом, через свалку старых ржавых комбайнов, молотилок и других механизмов.
Не зацепитесь,говорил Иван,тут всякие острые части торчат. А то прошлой осенью был тут случай. Стоял комбайн, списанный, мок под дождем. И уж не знаюто ли бензин в нем оставался, то ли еще как,только вдруг ночью заработал он, затарахтел и поехал. Расшвырял все скелеты железные, что на пути стояли, доехал до обрыва и ухнул с высоты вниз, в реку. Вот так.
Обогнув поваленную задраенную борону, мы вышли на чистое место.
Это однажды, помню,говорил Иван,шел я в такую же темень. Давно это было, я еще молодой был, кудрявый. Шел я из Вязовки ночью, из гостей. И был тогда еще на пути лесок. И вдруг вижусидит под деревом женщина. А из ушей у ней дым идет. Подошел я, поговорили мы тихо. Взял я ее за руку, она меня... Только теперь я и понимаю: ведь это, надо думать, ведьма была.
Иван засмеялся, и дальше шел посмеиваясь, и я подумал, что вовсе не недостаток, а именно избыток душевных сил, фантазий, всяких интересов и страстей, от которых он не смог или не захотел отказаться, не дал ему усидеть на более высоких, но узких, четко очерченных местах рыбного инспектора, бухгалтера и начальника машинной станции, на которые его с почтением приподнимали и где ему не удавалось удержаться больше двух недель.
Мы подошли к дому, Иван постучал.
Входите, коль пришли,раздался скрипучий, насмешливый голос.
Худой Стенякин сидел за столом.
Мы сели напротив, понемножку разговорилисьо себе, друг о друге, о нем, поговорили довольно сурово, лишь изредка все же впадая в тот слишком задушевный, жалобный тон, над которым сам же Стенякин издевался, делая по временам жалостное лицо и спрашивая гнусаво, нараспев:
Мать-то у тебя есть? Сам-то не хромаешь?
Утром, проспав в нашем сарайчике часов пять, мы услышали, как Иван ходит по двору, сморкается.
А что,спросил он, отгибая рукой занавеску на дверях,бабку-то свою собираетесь повидать, или без интереса?
Обязательно,вскочил Игорь,главная цель нашей поездки.
Ну, тогда собирайтесь. Надо пораньше поехать, по холодку.
Мы вышли в свежее, розовое утро. Иван посреди двора возился с какой-то совсем уж странной машиной.
Вот,сказал он,собрал из чего было. Чем не забава на пенсии.
Корпус был взят от инвалидной коляски, а мотор, видно, от самолета, судя по реву и выхлопу, от которого на десять метров разлетались распушенные куры.
Гостинцев никаких не везете?между прочим спросил Иван, и я впервые в жизни увидел, как Игорь покраснел.
Ну ладно,сказал Иван,залезайте.
Мы сели, Иван обнял обшитый сукном руль, подергал ручку внизу, машина еще громче взревела, и мы выехали со двора в степь.
И вся эта поездкагрохот, непроницаемая пыль, в которой мы не видели даже друг друга, и вообще полное отключение от времени и пространства. Наконец я разглядел незнакомую улицу, дома.
Потом мы вдруг остановились, вылезли и быстро вошли в маленькую избу, и там, в полутьме, за ситцевой занавеской, лежала худая коричневая старуха, неожиданно сильно и страшно похожая на меня, и на моего отца, и на Игоря, и на моих огромных, потных, зевластых дядьев.
Увидев нас, она стала хватать марлевые «вожжи», привязанные к спинке кровати и разложенные вдоль одеяла, схватила их скрюченными, похожими на куриные лапы руками, натянула, и вдруг с усилием села. Глаза ееединственно еще живое на ее гречневом, провалившемся лиценаполнились нежной, живой влагой, и в горле ее захрипело, забулькало.
Мы решили сперва, что она вообще не может уже говорить, но, оказалось, у нее просто отнялся язык от волнения в первый момент нашей встречи.
Давай, давай выйдем,заторопил Иван,пусть успокоится.
Мы вышли, сели на завалинку.
Ничего не поделаешь,вздохнул Иван,захотела в родной деревне помереть.
Что ж, тут она одна, что ли?глупо спросил я.
Иван посмотрел на меня с удивлением. Потом долго от возмущения молчал.
Это как же одна?наконец сказал он.Екатерина наша тут хозяйничает. Да мы с Настей часто наезжаем. Пошли, я думаю, можно.
Когда мы опять вошли, она сидела все так же, но сбившееся одеяло было сейчас расправлено, и платок был повязан ровно и аккуратно. Мы сели рядом и минуту молча разглядывали друг друга, а потом она держала нас за запястья своими скрюченными руками, а мы целовали ее в лоб, глаза, щеки.